Нагибин тьма в конце тоннеля читать онлайн. Юрий нагибин - тьма в конце туннеля

Комментарий Зеликмана:

Удивительная метаморфоза произошла с писателем, рассказанная им в автобиографической повести ―Тьма в конце туннеля. Большую часть своей сознательной жизни Юрий Маркович считал себя полукровкой, сыном еврея и русской. И поэтому постоянно, и в детстве, и в зрелые годы, чувствовал себя изгоем среди представителей ―коренной национальности. И ничего: ни слова матери ―…я предпочитаю евреев, они веселее, умнее и воспитаннее, ни ―благополучная запись в ―пятой графе, ни славянская стать, ни манера поведения в стиле ―удалого Кирибеевича, не говоря уже об успехах на поприще русской литературы и кинематографии – ничего не могло вытравить из Ю.Нагибина комплекса неполноценности. Этому способствовали откровенное проявление антисемитизма и оскорбительные намеки на принадлежность писателя к сынам израилевым.

И неожиданно он узнает, что его биологическим отцом является некий русский дворянин, зверски убитый в первые годы революции (кстати, не еврейскими комиссарами, а наоборот, местными мужиками), а тот, которого Юрий всю жизнь считал отцом, Марк (Мара, как его называли в семье), усыновил его, чуть ли ни при рождении.

Стало быть, конец душевным терзаниям: ты теперь стопроцентный русский, да еще дворянских кровей в придачу! Но это открытие, которое, казалось бы, должно было привести писателя в лагерь самых оголтелых русофилов и потенциальных или активных юдофобов, имело совершенно неожиданные последствия: именно сейчас Юрий Нагибин яростно возненавидел антисемитизм и начал рассматривать свой родной русский народ в качестве носителя этого позорного начала.

Цитаты Нагибина:

«За что так ненавидят евреев?

За казнь Христа? Но ведь большинство ненавидящих - безбожники, им нет дела до Христа, к тому же еврея. Казнив Христа, евреи дали миру новую религию, которая стала и религией русских…

Еврейский нос, картавость, развязность - все это чепуха. В моем широкоскулом, чисто русском лице если и есть подмес, то татарский; и в моем произношении и во всей повадке не было ни следа еврейства, а разве это мне помогло? Есть еще много объяснений, по-моему, иные из них, скрыто хвастливые, придуманы самими евреями: зависть к уму, ловкости, нахрапу, деловой сметке сынов Израиля. Это случается порой, и тогда на свет извлекаются старые штампы: гешефтмахеры, ловкачи, проныры.

Но ведь русские люди куда сильнее завидуют друг другу…

Бездомность евреев - но разве это повод для ненависти?

Скорее уж для сочувствия.

Нечто тайное генетическое, заложенное в неевреях? Опять же нет.

С какой охотой отдают должное музыкантам-евреям, шахматистам-евреям, певцам-евреям, артистам-евреям и евреям - зубным врачам.

Остается одно – беззащитность. Беззащитность - значит, ничтожность. Это дарует сознанием своего дарового преимущества. Любой подонок, любая мразь, ни в чем не преуспевшая, любой обсевок жизни рядом с евреем чувствует себя гордо.

Он король, орел, умница и красавец. Он исходит соком превосходства. Последний из последних среди своих, и вдруг без всякого старания, на которое он и не способен, некая подъемная сила возносит его выспрь.

Эта подъемная сила идет от беззащитности евреев, пасынков его законной родины. Нет лучше карты для дурных правителей, чем играть на жидофобии низших слоев населения. А население в своей массе принадлежит к низам, даже те, кому светит семейная люстра, а не трущобная лампочка-сопля. Людей высшего качества ничтожно мало, они не образуют слоя, так, прозрачная пленка.» Ю.Нагибин.

*****

«На Западе существует мнение, что Сталин видел в евреях ― пятую колонну. Он мог им полностью доверять во время войны с Гитлером, для евреев, в отличие от русских, не существовало плена, но не мог испытывать того же доверия, когда главным врагом стала насквозь проевреенная Америка. А на этот грунт накладывалось личное отношение.

Воистину зоологическая ненависть не мешала ему держать в личном приближении омерзительного еврея Кагановича. Он был ему нужен? Наверное, но Сталин легко жертвовал и более нужными и куда более ценными людьми.

Каганович удостоверял в глазах мира его лояльность к евреям. Да, Сталин умел, когда требовалось, наступать на горло собственной песне. А евреям он не доверял в той же мере, что и всем остальным народам советской державы, включая русских, не больше. Он не мог серьезно относиться к еврейской ―пятой колонне, ибо хорошо знал, что все заговоры и злоумышления против советской власти, равно вредительство и шпионаж, рождаются в его собственном воображении на предмет профилактической чистки и утверждения себя единственного…

Ничего существенного дать народу, предназначенному на беспрерывное заклание, Сталин не мог: ни земли, ни жилища, ни еды, ни одежды, ни предметов быта, ни тем паче свободы, да и кому она нужна? Но он мог дать нечто большее, довлеющее самой глубинной сути русского народа, такое желанное и сладимое, что с ним и водка становится крепче, и хлеб вкуснее, и душа горячее, - антисемитизм…

Компания борьбы с космополитизмом была глупа по изначальной формулировке. Но при всей глупости и смехотворности компания эта была предельно, трагически серьѐзна, что тогда мало кто понял, ибо означала решительный поворот к фашизму. Отныне между идеологиями коммунизма и национал-социализма можно было поставить знак равенства.

Как бы потом ни колебалась линия партии, какие бы оттепели и перестройки ни тревожили стоячих вод нашего бытия, лишѐнного действительности, отношение к евреям – лакмусовая бумажка любой политики – не менялось, ибо неизменной оставалась основа – русский шовинизм. И никакой другой эта страна быть не может.»

*****

«Но никто нас (русских – А.З.) не любит, кроме евреев, которые, даже оказавшись в безопасности, на земле своих предков, продолжают изнывать от неразделѐнной любви к России. Эта преданная, до стона и до бормотания, не то бабья, не то рабья любовь было единственным, что меня раздражало в Израиле.»

*****

«Есть замечательное высказывание: еврей – тот, кто на это согласен… Есть одно общее свойство, которое превращает население в нечто общее… Это свойство – антисемитизм…

Господи, прости меня и помилуй, не так хотелось бы мне говорить о моей стране и моем народе! Неужели об этом мечтала душа, неужели отсюда звучал мне таинственный и завораживающий зов? И ради этого я столько лет мучился! Мне пришлось выстрадать, выболеть то, что дано от рождения. А сейчас я стыжусь столь желанного наследства. Я хочу назад в евреи: там светлее и человечнее…

Истинная вера не требует доказательств. А что может быть истиннее, чище и незыблемее веры антисемита: все зло от евреев…

Как хочется поверить, что есть выход! Как хочется поверить в свою страну! Трудно быть евреем в России. Но куда труднее быть русским.» (Из повести ―Тьма в конце туннеля‖, М.,1994 – А.З.)

*****

«И всѐ же есть одно общее свойство, которое превращает население России в некое целое, я не произношу слова ―народ, ибо, повторяю, народ без демократии - чернь. Это свойство - антисемитизм.

Только не надо говорить: позвольте, а такой-то?! Это ничего не означает, кроме того, что такой-то по причинам, неведомым ему самому, не антисемит…

Антисемитизму не препятствует ни высокий интеллектуальный, духовный и душевный уровень - антисемитами были Достоевский, Чехов, З. Гиппиус, ни искреннее отвращение к черносотенцам, погромам и слову ―жид, такому же короткому и общеупотребительному, как самое любимое слово русского народа…

С него, как с гуся вода, стекли все ужасы века: кровавая война, печи гитлеровских лагерей, Бабий Яр и варшавское гетто, Колыма и Воркута и… стоп, надоело брызгать слюной, всем и так хорошо известны грязь и кровь гитлеризма и сталинщины.

Но вот разрядилась мгла, ―встала младая с перстами пурпурными Эос, продрал очи народ после тяжелого похмельного сна, потянулся и… начал расчищать поле для строительства другой, разумной, опрятной, достаточной жизни - ничуть не бывало, - потянулся богатырь и кинулся добивать евреев.

А надо бы, перекрестясь, признаться в соучастии в великом преступлении и покаяться перед миром.

Но он же вечно безвинен, мой народ, младенчик-убийца. А виноватые - вот они. На свет извлекается старое, дореволюционное, давно иступившееся, проржавевшее - да иного нету! - оружие: жандармская липа - протоколы сионских мудрецов, мировой жидомасонский заговор, ритуальные убийства…

Всѐ это было, было, но не прошло.

Черносотенец-охотнорядец поднимается во весь свой исполинский рост. Тот, что возник в конце сороковых - начале пятидесятых, был карликом в сравнении с ним. Послеперестроечный антисемитизм взял на вооружение весь тухлый бред из своих затхлых закромов: давно разоблаченные фальшивки, поддельные документы, лжесвидетельства, - ничем не брезгуя, ничего не стесняясь, ибо всѐ это не очень-то и нужно. Истинная вера не требует доказательств. А что может быть истиннее, чище и незыблемее веры антисемита: всѐ зло от евреев.» (Из повести ―Тьма в конце туннеля, М.,1994 – А.З.)

Дополнительно:

Тема форума , где предложена к обсуждению подборка материалов: Историческая подоплека новейшей истории антисемитизма. Подборка статей

Даунтон " это, "Доктор Хаус " или "Оранжевый...

1) Настоящее время

2) Прошедшее

3) Параллельное

3 с половиной) Закулисное

Плюс к этому еще...

Было бы неправильно, посмотреть более 60 серий, не оставив никакого впечатления о них. Но и написать про "Оранжевый - хит сезона " (США, 2013) трудно, поскольку, как ни крути, почти все действие происходит в американской женской тюрьме. И контингент там, хоть и литературно причесан, но соответствующий...

Видимо, это неизбежно: если провел так много времени, погружаясь в жизнь героев, они становятся тебе близки и понятны, ты переживаешь за них, думаешь о сюжетных линиях даже за границами просмотра. И тут уже становится не так важно, "Даунтон " это, "Доктор Хаус " или "Оранжевый... " Бывают, правда, сериалы, которые просто "не идут". Но на этот я попал почти случайно и... не жалею, что посмотрел его.

Понимаю. Кто хотел, уже посмотрел сериал. Кто не посмотрел, тот и теперь вряд ли будет. Уговаривать тем более никого не собираюсь. Просто хотел немного сказать о композиции фильма.

1) Настоящее время - то, что происходит сейчас в тюрьме Личфилд. События, отношения, распорядок, внутренние войны, любовь, смерть, выживание, преступления и наказания.

2) Прошедшее - по многим героиням нам показывают их предысторию. Причем не обязательно в ключе "как она дошла до жизни такой". Просто экскурс в личную историю "до", часто "задолго до". Поэтому здесь вкраплен еще целый кошелек отдельных рассказиков разной степени подробности.
Сами смотрим, и сами видим. У многих будущее преступление просто "прописано в генах", становится прямым следствием условий жизни: семья, район, этнос, группировки. А некоторые сбиваются с пути почти случайно. И еще. Хотя явно эта идея не проводится, но показывают много детских лиц, что наводит на мысли, что когда-то давно все, и даже закоренелые преступники, были обычными детьми.

3) Параллельное - да, наши героини отбывают срок. Но жизнь за стенами не остановилась, она идет дальше. У кого-то рождаются дети, и их уносят во внешний мир. Кто-то теряет любимого. Кто-то пытается воспитывать детей (а то и мужа) по телефону. Где-то остались родственники, с которыми поддкрживаются отношения. Одна шустрая девица, наоборот, умудрилась выйти замуж не выходя из камеры))

3 с половиной) Закулисное - выделяю этот кусочек сюжета весьма условно, так как формально он подпадает то под 1, то под 3 категорию. Как известно, любая тюрьма... да что там - любой ЗАБОР имеет две стороны. По одну находятся наши.. эээ... дамы, а по другую — те, кто их сторожит. И это не только охранники. Над ними есть начальство. А над тем — еще большее начальство и так далее, пока нити управления не забираются на самый верх. И там тоже бурлит жизнь. Есть свои герои и мерзавцы. Свои "странные" и стяжатели. У них есть свои семьи, свои хобби, свои интриги, любовники и любовницы. В общем... эдакий сериал в сериале получается.

Плюс к этому еще...

Сериал -- Оранжевый - хит сезона

23 июл. 2018 г.

Короче. Книга понравилась. Но все жестко, очень жестко. Я вас предупредил.

Но ведь не только? Нет, конечно. Здесь есть серьезный научный поиск, есть близкая надежда на результаты, важные для очень многих людей. Есть преданные своему делу люди, готовые работать буквально день и ночь, продвигаясь все ближе к постижению истины, распутывая тщательно сплетенные сети научных гипотез, человеческих интриг и противодействия Системы... Есть лирическая линия, простая, но очень искренне выписанная и оттого ты веришь в нее. Есть напряженный драйв чуть-чуть недотягивающий до , но, тем не менее, погружающий нас в проблемы нейрофизиологии и диагностики так ловко, что мы, ни разу не специалисты в этом, понимаем происходящее и сопереживаем ему. И это здорово.

Короче. Книга понравилась. Но все жестко, очень жестко. Я вас предупредил.

Робин Кук -- Мозг

14 июл. 2018 г.

Чернильное сердце " Корнелии Функе Герасимова

так

видел

одноименный фильм околокнижном
Детям от 6-7 до 14 читать и слушать однозначно можно.

Да-да, иногда хочется заглянуть и в детские книги, особенно, если они прошли мимо тебя, а то и вовсе их еще не было в твоем детстве)) Аудиокнигу "Чернильное сердце " Корнелии Функе я выбрал, разумеется, из-за начитки Герасимова , это , и в его исполнении я готов послушать многое.

Интересна ли такая сказка взрослым — это вопрос, и я отвечу на него чуть позже. Главная героиня — девочка 12 лет, отец которой занимается ремонтом книг, а мать пропала несколько лет назад при загадочных обстоятелствах. Больше всего на свете отец и дочь любят читать, тетя девочки — коллекционер книг с огромной домашней библиотекой. И вообще в этой истории так (слишком) много связано с книгами, что не удивлюсь, если и сама автор на поверку окажется строгой, но страстной библиотекаршей))

Книги способны переносить нас каждая в свой мир, где обитают странные создания. Но это еще не все. Обладая особым талантом, можно так читать книгу, что эти самые создания смогут перенестись сюда, к нам, явившись во плоти. Оборотная сторона этого чуда довольно печальна — книга запросто может и забрать что-то из нашей жизни и унести внутрь себя. Что-то. Или кого-то. И тогда придуманные персонажи начинают скитаться среди нас и жить как им хочется, а мы неустанно пытаемся вернуть утраченное. Книга-то как раз об этом.

Мне повезло воспринимать эту историю именно в виде . Здесь очень удачно слились три искусства - автора, переводчика и чтеца. Нет, правда, я видел менее изящные варианты перевода имен героев, они звучат совсем не так здорово, как эти. Просто мысленно послушайте: Пыльнорук, Мо, Козерог... Когда Герасимов произносит это свое "Пыльнорук", мы почти физически ощущаем, как над героем вмыввает крохотное облачко пыли. А когда на сцену выходит негодяй Баста, его имя звучит как удар хлыста.

В истории много очаровательных деталей, словно рассматриваешь старинный персидский ковер. Вот слишком умный хорек с рожками, вот смелый арабский мальчик времен тысячи и одной ночи, а вот и фея Динь-динь из "Питера Пена". Вот немая служанка со своей тайной. А вот наши герои с опаской прячутся в густом ночном лесу, а вокруг бродят разбойники и ищут их. Ну а в этой сцене у нас встреча с Создателем. Э... нет, я в прямом смысле, не в переносном. Здесь герой книги встречается с тем, кто эту самую книгу написал. Коллизий и поворотов в этой сказке предостаточно.

Я решил, что не буду искать вторую и третью части этой истории. И не стану смотреть одноименный фильм , снятый по этой книге. Но не жалею о времени, проведенном с героями в их странном, в прямом смысле околокнижном , мире. Это было интересное приключение. :-)
Детям от 6-7 до 14 читать и слушать однозначно можно.

Корнелия Функе -- Чернильное сердце

26 мая 2018 г.

Линды Эванс под названием "Приблуда ".


Эта книга — об удивительном .

кошки

Миры Виктории ". В первой книге серии ("Прекрасная дружба Приблуда

Замечали? Иногда не так захватывает сама книга, как знакомство с новым для себя автором или, как в моем случае, знакомство с целой книжной вселенной. Но давайте поговорим обо всем по порядку. Я перечитал фантастическую повесть Линды Эванс под названием "Приблуда ".
Печально. Мало того, что название по-русски звучит довольно неприятно, так еще и авторше не повезло с именем. Попробуйте поискать Линду Эванс и тут же наткнетесь на знаменитую киноактрису с точно таким же именем, родившуюся на 5 лет позже и не имеющую ничего общего с нашей писательницей. Но весь инет забит именно ею. Увы.
Зато сама история мне неожиданно понравилась.
Эта книга — об удивительном сотрудничестве людей с расой разумных древесных котов .
Сложность здесь в том, что хотя обе наши расы разумны и настроены друг к другу доброжелательно, они не могут общаться непосредственно, поскольку люди разговаривают звуками, а кошки, как всем известно — телепаты, но в другом диапазоне, чем люди. И если между собой они общаются легко и естественно, то люди с их точки зрения — глухонемые. К счастью для обеих сторон, изредка все же попадаются странные люди, способные уж если не понимать мысли этих шестилапых созданий, то хотя бы ограниченно воспринимать их эмоции и передавать свои.
Собственно, Приблудой назвали дикого древесного кота, пришедшего к людям за помощью.

Полагаю, всем любителям историй об (инопланетных разумных) животных этот цикл мог бы понравиться. Хотя "кошки " здесь — не просто милые зверьки. У них есть свое общество, они применяют орудия на охоте, хранят и передают знания своеобразным образом, умеют разжигать огонь и способны к групповой медитации. Способны мгновенно "растворяться в ночи" даже днем, даже(!) в замкнутом помещении.
Но, увы, не готовы противостоять человеческой технике, оружию и технологиям. Впрочем, о войне здесь речь пока не идет. Просто порой попадаются подлые люди и, в противовес им — здравомыслящие. Дальше придумайте сюжет сами. Только учтите, что там обязательно будут понимание и непонимание, приключения, детективное расследование, взаимопомощь и честная и глубокая дружба вплоть до полного самопожертвования.

Украинским читателям, возможно, будет интересно узнать, что немалую роль в книге играет семья, эмигрировавшая на эту планету из земной Украины. :-)

А еще скажу, что это — вторая книга цикла под названием "Миры Виктории ". В первой книге серии ("Прекрасная дружба ") рассказывалось о первой встрече людей с древесными котами. Героиня там — девочка 12 лет, обладающая эмпатическим даром. Книга "Приблуда ", о которой мы с вами сейчас говорим — продолжение истории, с котами и людьми, но уже без девочки.

Ну вот, главное сказано. Теперь перехожу к фишкам, ссылкам и интересностям))

Линда Эванс -- Приблуда

8 мая 2018 г.

Книга Виталия Каплана "Чужеземец

1. Необычная композиция

2. Жанр

3. Область определения

4. Погружение

5. Уровни

6. Параллели ассоциации

Трудно быть богом " Стругацких всё не то и всё не так ".

Бывают книги-развлечения, книги-изложения мыслей писателя, книги, порождающие мысли в читателе, книги, в которых писатель размышляет ВМЕСТЕ с читателем.
Книга Виталия Каплана "Чужеземец ", на мой взгляд, именно такая — герои живут своей жизнью, а мы с писаетелем следим за их приключениями, проигрываем различные подходы, обсуждаем ситуации...
"Таких тоже много!", — скажет Опытный Читатель, и он, разумеется прав. А я просто хочу перечислить, чем именно эта книга показалась мне необычной. Поехали.

1. Необычная композиция . Книга состоит из двух частей. В обеих рассказывается одна и та же история, но увиденная глазами разных персонажей. Мало того, эти две истории сильно отличаются.

2. Жанр — сложный. Тут тебе и приключения, и фантастика, очень значительная часть посвящена религии, но нашлось место и для мистики.

3. Область определения . Помните миссионеров, обращавших в христианство целые континенты? А помните прогрессоров у Стругацких и не только? Согласитесь, у этих двух ситуаций есть общие черты, подходы, проблемы, сферы применимости и сферы допустимости. Книга много внимания уделяет и этому аспекту. Причем самостоятельно, не "списывая" сюжеты и решения у других.

4. Погружение . Впрочем все это просто слова и, боюсь, они так и не передали главного. Книга очень эмоциональна. Сюжет и персонажи буквально утягивают нас в свой мир. И это мы пришли из благополучного Сегодня в далекий феодальный мир, чтобы нести ему знание о Едином боге (в противовес общепринятому язычеству). Это мы, побитые камнями, отлеживаемся в доме местной колдуньи, которая как бы даже и не колдунья вовсе... Это мы думаем, что мы такие мудрые, продвинутые, все знаем и несем невеждам свет истины, а на деле мы всего лишь слепые (но самоуверенные) котята, ничего не знающие о мире, в который пришли...

В эмоциональном плане книга богата. Иногда забавляет, иногда побуждает негодовать или сочувствовать. А порой удивляет. Да так, что удивление долго не проходит, а ситуации прокручиваются в голове снова и снова))

5. Уровни . Как ни странно, в книге их много. Есть нижний: бойкая история МэНэЭса, начавшаяся авантюрой почти в духе "Понедельника..." Есть средний: с погружением в иную культуру, отчасти даже язык. Есть высокий: с мыслями о боге вообще (не обязательно Иисусе), о его проповедниках и апостолах, о задачах и этике, о противостояниях, об уместности влияния и многое другое. И есть еще один. Даже не знаю как назвать его, чтобы не промахнуться... Эзотерический? Мистический? Волшебный? Каждое из этих слов не подходит. Но хотя бы указывает примерное направление.

6. Параллели . Если ставить вопрос на что похожа эта книга, ответ будет найти довольно сложно. Но определенные книжные ассоциации у меня при чтении возникли. И в первую очередь , о которой мы с вами уже говорили в " ".
Обе книги — о религии. В обеих главный герой — русский, вдумчивый, ищущий свой путь и искренне намеренный помочь другим. Хочу подчеркнуть: не религиозный фанатик с огнем и мечом, а интеллигентный и доброжелательный странник, не считающий зазорным рассеять свои сомнения в длительных обсуждениях грядущего "проекта" с "классическими" священнослужителями.
Из других ассоциаций, несомненно, "Трудно быть богом " Стругацких . Но в меньшей степени — немного перекликаются только некоторые идеи, а в остальных аспектах "всё не то и всё не так ".

В целом книга мне очень понравилась (хоть сам я по-прежнему атеист), даже не ожидал. Прочел ее во второй раз и, полагаю, через несколько лет захочу пройти этой дорогой снова. Чего и вам желаю.

защитниках "), насквозь шизоидная, но... настолько правдоподобная, что меня до сих пор не покидает ощущение прикосновения к некоторой недозволенной людям истине)) не меньше!

Двигатель СЮЖЕТА
Как вы понимаете, это очень добротный коктейль

книжными вселенными
тот самый Дайсон

Все-все, уже закругляюсь. Книга небезупречна, особенно в литературном плане. Но читается бойко, приключения захватывают, отношения развиваются и пыхают маленькими звездочками, научная мысль не спит, воображение рисует картины... Чего же еще нам стоит ожидать от добротной классической фантастики?

Дочитал эпическую серию Ларри Нивена "Мир-кольцо ". Классика научной фантастики и, как некоторые считают, лучшая вещь у Нивена. Но вот как-то меня пока обходила)
Собственно, в серии 2 книги, и первая мне понравилась больше. Вторая тоже хороша, но если в первой был полет фантазии, клубок сюжета, создание загадочного мира, то вторая получилась более рассудочной что ли... Хотя именно в ней изложена одна абсолютно завиральная идея (о "защитниках "), насквозь шизоидная, но... настолько правдоподобная, что меня до сих пор не покидает ощущение прикосновения к некоторой недозволенной людям истине)) не меньше!
Про книгу не писал только ленивый. Поэтому технологию описывать не буду. Скажу только о двух моментах.

Двигатель СЮЖЕТА -- замечательно подобранная "авантюрная четверка": команда, состоящая из уставшего от скуки земного авантюриста, умного, умелого и хитрого, инопланетянина, напоминающего разумного тигра, вспыльчивого и агрессивного воина, еще одного инопланетянина, жалкого и нелепого на вид, но представителя самой продвинутой расы в известной вселенной и... я сказал "четверка"? Четвертым участником команды стала юная девица, обладающая помимо красоты и ума еще и невероятной везучестью.
Как вы понимаете, это очень добротный коктейль , который может бродить и веселить нас не одну серию. И автор, кажется, не упустил здесь ни одной возможности.

И еще один момент. Мы с вами уже избалованы многими выразительными книжными вселенными . Люди с упоением читают и даже пишут всяческие продолжения Гаррипоттеров, Сталкерзон и Метро — и это тоже уже привычно.
Но тут, когда видишь, что 10 лет после выпуска книги народ продолжал не только читать ее, но и обсуждать тонкости придуманного автором мира, строил гипотезы, развивал всевозможные теории. В книге упоминается одна хитрая штука из мира космической физики под названием "cфера Дайсона". Так вот, когда автору пишет сам тот самый Дайсон :-) чтобы обсудить определенные аспекты и идеи... Не знаю, как на вас, но на меня это произвело сильное впечатление. Наверно так же я воспринял бы, если бы кто-то писал фантастику о путешествии с эйнштейновскими скоростями, и к нему бы внезапно обратился сам Эйнштейн))
Майкла Крайтона , которая бы мне не понравилась. Многие из них экранизированы, причем весьма успешно. Сейчас добрался до технотриллера под названием "Разоблачение ". И снова - отлично!

харассмент слом стереотипов включать голову

точно следующей главы.

Крылья " это было о самолетах, в "Штамме Андромеда " — о микробиологии, в "Next " — о генетике, "Парк Юрского периода

Главная тема романа — скользкая, липкая и скандальная: домогательство, которое теперь модно называть американским словом харассмент . Но при этом главная линия книги (как и многих других у Крайтона) — слом стереотипов , стремление заставить людей не судить оголтело "о том, что и так всем понятно", а включать голову и реально рассматривать каждый конкретный случай.

Так что если вы ожидаете заурядной сопливой и жалобной истории об очередной секретарше, на которую успешно и плодотворно положил.. ээ.. глаз Большой Начальник, то здесь все было совсем не так. А совсем даже наоборот. :-)
И если вам вдруг в какой-то момент чтения покажется, что ну теперь-то уж вы точно разобрались, что это было, зачем, кто виноват и что делать, то уже в следующей главе внезапно обнаруживаете развилку в своих догадках, а еще в следующей главе понимаете, насколько вы в начале были далеки от истины. Ну теперь-то уж точно все ясно. Ага-ага)) До следующей главы.

Как обычно, и здесь отличает весьма тщательная техническая подготовка и удивительное умение даже о сложных и скучных вещах говорить доходчиво и понятно, не снижая градуса интереса. В книге "Крылья " это было о самолетах, в "Штамме Андромеда " — о микробиологии, в "Next " — о генетике, "Парк Юрского периода ", как вы помните, весьма убедительно и живо рассказывает нам о палеонтологии, ну а здесь...

Майкл Крайтон -- Разоблачение

Холуями - мама не вкладывала презрительного, уничижительного смысла в это слово, просто констатировала социальную принадлежность - были: и хранительница моих детских лет, добрый гений дома, любимейшая из любимых Вероня, и ее сестра, чудесная Катя, недолгое время состоявшая в моих няньках, и те огромные семьи, что вселялись в освобождающиеся со смертью или по другим причинам убывания моих родных комнаты некогда принадлежавшей нам целиком квартиры, любая обслуга, будь то дворник, истопник, монтер, продавец в магазине, парикмахер, зеленщик из деревни, привозивший на розвальнях квашеную капусту и соленые огурцы, молочница с жестяными бидонами, пахнущими антоновским яблоком, холуем был и управдом, первый представитель советской власти в моей жизни, которого я почитал, боялся и ненавидел.

Меня удивило сунувшееся под перо слово "почитать". Неужели я "почитал" мрачного, молчаливого, с ножевым выблеском угрюмого взгляда исподлобья холуя Дедкова? Да, таково было предписанное дедом, главой семьи, отношение всех, кроме матери, позволявшей себе взбрыкивать, к молодой, смертельно опасной власти. Этот урок рабства остался со мной на всю жизнь. К любому начальству, встречавшемуся мне на моем пути: руководителям Союза писателей, партийным секретарям разного ранга, вызывавшим меня на правеж, директорам издательств, главным редакторам журналов и газет, армейским командирам в дни войны, - я относился с ненавистью, презрением и почтением, благодарный им за все то зло, которое они могли мне сделать, но делали не до конца.

А теперь меня остановило слово "молодой" в приложении к дьяволиаде, искалечившей жизнь моих родителей, мою собственную, моих детей и внуков, не прекрати я род. "Молодой" - это что-то свежее, обещающее, летящее. Дико звучит "молодой палач" или "молодой убийца". Но власть действительно была очень молода, всего на три года старше меня. Боже, на какую же малость разминулся я со временем, заставлявшим так мечтательно вспыхивать зеленые, вечно озабоченные глаза матери! Она была тогда "их благородием Ксенией Николаевной Красовской", так значится на конвертах немногих сохранившихся старых писем. Мать слишком любила свое прошлое, чтобы лакомиться им в засушенном виде.

Едва осознав свое бытие, я стал ощущать эпоху, оставшуюся за чертой, как единый временной пласт. У меня было такое же отношение к времени, как у древних греков. Для современников Перикла историческая война с персами и разрушение легендарной Трои не имели временного разрыва, и то и другое происходило раньше, не теперь. А когда - греческое сознание это не занимало, было за пределами постижения. Я ужасно раздражал маму расспросами о наполеоновском нашествии, требуя частных подробностей, как от очевидицы тех волнующих событий. Объяснить такой идиотизм - или тут что-то другое? невозможно, но уже школьником, влюбленный в "Трех мушкетеров", я допускал встречу со старым д"Артаньяном и трепетно ждал ее. Такой ли уж это брел? Боборыкин, появившись на свет, год прожил при Пушкине, а покидая земную юдоль, год прожил при мне. Одна-единственная жизнь разделяет и вместе соединяет меня с Пушкиным.

Вернемся к холуям. Они делились на тех, кто зависел от нас: Вероня, ее многочисленная родня, соседи, бесплатно лечившиеся у моего деда, - как во всех холуйских семьях, у них беспрерывно болели дети всеми подряд инфекционными болезнями (дыша этим пропитанным микробами воздухом, я ни разу ничем не заразился), и на холуев, которые от нас не завчсели, - их мы побаивались, опять же все, кроме мамы. Таким образом, первое различие людей, открывшееся мне, лежало в области социальной, хотя я не уверен, что это слово подходит, ведь интеллигенция - не класс, а прослойка, холуи же вообще понятие аморфное. Но читатель поймет, что я имею в виду. И вот не домашняя легенда, а истина, подтвержденная многочислен-ными свидетельствами: после младенческого каннибальского языка, всех этих "мням-мням", "тпруа", "бо-бо" и тому подобного, после "мамы", "Верони", чуть позже "папы", так назвал я под общим давлением малознакомого человека, чье назначение в доме мне было неясно, я отчетливо и громко произнес "интеллигенция". Затем, помолчав и словно подумав, я сказал: "электричество", после чего, потрясенный этими лингвистическими подвигами, заткнулся на целый год. Родные ужасались, что я онемел, но, исполнив невесть кому данный обет молчания, я принялся болтать и не могу остановиться до сегодняшнего дня. Самое поразительное, что, произнеся слово "интеллигенция", я знал, что оно означает. Эта ясность с годами затуманилась, а в близости исхода я окончательно запутался. Хуже обстояло с "электричеством", я и тогда не понимал и сейчас не понимаю, что это такое. Мне вдруг пришло в голову, что мое младенческое, дремлющее сознание искало нечго похожее на знаменитую ленинскую формулу коммунизма.

Понятие "интеллигент" допускает широкое толкование, наше было не лучше и не хуже всех других, а вот "холуй" в нашем семейном понимании не совпадал с общеупотребительным, производящим от него глагол "холуйничать" пресмыкаться, заискивать перед власть имущими, для нас "холуй" - это простолюдин, черная кость или, более старое, хам.

Вскоре я стал догадываться, что в большом мире, а большим миром были для меня в ту пору два наших двора, интеллигентов не слишком жалуют. Зто знали и мои интеллигентные друзья, старательно обходя дворовую вольницу. А меня туда тянуло. Мне чего-то не хватало в компании тихих мальчиков, выбранных родителями мне в друзья. С шести лет меня определили в немецкую группу, которую вела милая Анна Федоровна Борхарт, каким-то образом связанная в прошлом с домом художника Лансере, что меня в детском неведении ничуть не волновало, а для родителей было, как теперь говорят, знаком качества.

Она учила нас немецкому языку между делом, главным нашим занятием было рукомесло. Мы клеили из тонкого картона коробочки непонятного назначения, мастерили аппликации из [!веткой бумаги, вызывавшей во мне какое-то плотоядное чувство; она была так приятна на вид и на ощупь, гладкая, плотная, туго-телесная, каждый цвет - с отливом и переливом, к этому примешивался едкий и вкусный запах синдетикона, и довольно пустое занятие ни один из нас не отличался художественными наклонностями - превращалось в радение, служение чему-то тайному, тут присутствовал несомненно чувственный момент, столь яростно отвергаемый Набоковым, который при всем своем дерзостном уме, проницательности, иронии и бесстрашии застрял в тенетах золотого невинного детства - совсем по Чарской.

Почти столь же волнующим на этих уроках было для меня ритуальное принятие нашей наставницей йода; она накапывала его из темной бутылочки в чашку с молоком, капля тонула в белой жидкости, затем всплывала со дна, окрашивая молоко янтарной желтизной, и мне казалось, что Анна Федоровна вкушает небесный нектар. Я придумал вкус этого напитка, напоминающий вкус не известного мне тогда ликера "Какао-шуа", и мучительно завидовал ей, не подозревая, что она усмиряет щитовидную железу.

Моими соучениками были интеллигентные мальчики: Коля, Веня и Муля, называю их в порядке старшинства. Коля был моим ровесником, Веня на год младше, Муля на год младше Вени. Он сразу стал писклей, изгоем - жалкое маленькое существо в нарядной бархатной курточке, с ямочками на щеках и кудрявой головенкой. Мы с Колей не были великодушны к этому беззащитному человечку. Другого мальчика мы не задевали из почтительно-брезгливой жалости: он недавно перенес стригущий лишай и носил чепчик на лысой голове. Обрастал он медленно, каким-то страусиным пухом, лишь когда кончилась наша домашняя лицея и мы пошли в школу, Веня обзавелся шапкой густых темных волос.

Мальчики были благовоспитанны, шаркали ножкой, то и дело благодарили, не выставлялись друг перед другом, не соперничали. Я хорошо к ним относился, даже к Муле, хотя и донимал его, но мне было с ними скучно, особенно когда мы подросли и впереди забрезжила школа, манившая меня, как д"Артаньяна мушкетерский полк. И как же я ее возненавидел - почти сразу!..

Лишь раз в Коле пробудилась мужская лихость. Его крупная, яркая, с пепельными волосами и сияющими сиреневыми глазами мать была актрисой Художественного театра на вторых или третьих ролях. Но для чего-то она была нужна труппе, раз ее держали. Однажды она взяла нас на утренний спектакль.

Я впервые попал в театр, и сразу на такое острое, ошеломляющее зрелище, как "Синяя птица", с олицетворенными стихиями и пищевыми продуктами, с очеловеченными домашними животными, с душами умерших, гигантскими привидениями и огненным кузнецом, с поэзией, заглянувшей в еще глухое для звуков сладких и молитв сердце. Впрочем, молился я то и дело, но крайне прагматично, всегда что-то выпрашивая. Эта низкая привычка сохранилась у меня по сию пору, я все время докучаю Всевышнему деловыми и хозяйственными просьбами. Этот спектакль был открытием второго мира, лежащего за поверхностью вещей и явлений, там были смерть, о которой я смутно догадывался, и печаль, которую я предчувствовал, и тоска по неведомому, разрушившая самодостаточную цельность моего благополучного мира. Спектакль вырывал меня из детства, а я не хотел с ним расставаться и стал противиться, обернувшись вдруг таким сорванцом, каким никогда не был.

В антракте я будто с цепи сорвался, втянув в свои безумства благоразумного Колю. Мы едва не разнесли бельэтаж, где находились наши места. Мы носились как угорелые, перепрыгивали через спинки кресел, боролись, рушась на грязные коврики проходов, чуть не сбивая с ног оробевших зрителей, задевали весьма чувствительно - до рева - чинных детей, обмазываю-щих рот шоколадкой из буфета, и довели до слез пожилую капельдинершу, пытавшуюся нас угомонить. Мы не вылетели из театра лишь потому, что находились под высоким покровитель-ством Колиной матери. Она видела наши бесчинства, но не могла вмешаться, потому что находилась в плотном кольце кавалеров, которых Коля называл незнакомым словом "поклонники". Лишь иногда доносился ее потерянный, далекий, как из леса, жалобный голос:

Ну, мальчики, перестаньте!..

Как ни странно, эта безумная, лихая мужская возня нас не сблизила. Уже на другой день Коля явился в группу тем же прилизанным, послушным, воспитанным мальчиком, каким я привык его видеть. То ли ему нагорело за вчерашнее, то ли буйство было органически чуждо его вялой душе и он против воли поддался моему неистовству. Я не хотел смириться с его отступничеством, и едва закончились занятия и Анна Федоровна, забрав оставшуюся цветную бумагу, синдетикон и ножницы, выплыла из комнаты, я кинулся на него и стал валить. Это было естественное продолжение вчерашних мускульных игр, в которых он вел себя отважно и стойко, но Коля не принял боя и противно раскуксился. Партнерства не получилось. Тем сильнее потянулся я к дворовому хулиганью.

Конечно, в нашем доме жили разные ребята, были и тихони, как Муля,они не появлялись во дворе, их водили за ручку на Чистые Пруды, в садик Лазаревского института и другие безопасные места. Единый холуйский состав двух дворов нарушал лишь Сережа Лепковский, внук знаменитого актера, рослый, стройный, благородный и храбрый мальчик, способный постоять за себя. Впрочем, это только так казалось, потому что он смело шел на бой. Сережа не лез первым в драку и никогда не дрался по злобе, как остальные дворовые ребята. Для него каждая схватка была благородным поединком, дуэлью, но задирали его всегда ребята заведомо сильнее. Поэтому он неизменно оказывался бит. Он не обижался, не плакал, не грозился сквозь сопли из-за спасительных дверей своего подъезда, он утирал кровь, вымученно улыбался разбитым ртом и с обескураживающим добродушием говорил: "Твоя взяла". Его благородство никого не умиляло, скорее наоборот, как и должно быть в державе холуев.

Наш дом был известен в округе как Дом печатников, так называли в ту пору всех типографских работников без разбору. В Армянском и прилегающих переулках находилось несколько больших типографий, а во время революции в нашем доме располагался штаб революционных печатников. Но, конечно, тут были представлены и другие профессии: торговцы, ставшие после ликвидации нэпа красными продавцами - так, во всяком случае, именовал себя бывший палаточник Мельников, отец моего злейшего врага Женьки, были служащие почтамта, доживало несколько настоящих нэпманских семей, в год, когда началась первая пятилетка и коллективизация, главы этих семей отправились в Соловки, а мой отец на берег Лены, под Жиганск, он был всего лишь незадачливым биржевиком, с ним поступили мягче; украшали дом: артист Лепковский, седовласый, с зычным голосом, шофер грузовика Козлов в кожаной тужурке, кучер Потапыч с ватным задом - в первом дворе, глядевшем на Армянский, имелась конюшня, где хрумкали овсом два бывших рысака, Хапун и Магарыч. Когда-то на них ездила миллионщица Высоцкая (чаеторговля), потом бриллиантщик Саматис, а затем какой-то советский чин с тонкими ногами, тесно обжатыми хромом высоких сапог. И вдруг все исчезло: чин в сапогах, кучер, лошади, а конюшню превратили в домашний клуб.

Мы жили в той части дома, которая выходила на Сверчков и Архангельский (позже ставший Телеграфным), но адрес писали по Армянскому переулку, хотя нас отделял от него другой двор. С самого своего возникновения советская власть наложила запрет на парадные двери и проходные дворы. И в тех, и в других виделась возможность бегства. Лишь в середине тридцатых открыли ворота на Сверчков, а перед войной отомкнули парадный ход. К этому времени уже всех поймали, и бежать стало некому.

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Юрий Маркович Нагибин
Тьма в конце тоннеля

© Нагибин Ю. М., наследники, 2015

© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

* * *

Автобиография

Когда выходит очередная книга беллетристики, нет никакой нужды предварять ее автобиографическими сведениями. Какое дело читателю до личности и обстоятельств жизни автора, если ему предлагают вымышленный или воссозданный творческим воображением мир? Иначе обстоит с собранием сочинений. Здесь читатель должен располагать хотя бы минимумом сведений об авторе, знать, что ли, подоплеку, иначе ему непонятно будет пристрастие к определенным проблемам и безучастие к другим, неясны причины заинтересованности в тех ли иных явлениях жизни и культуры и умалчивания других, не менее значительных. И, вообще, окажется слишком много тумана. Вот почему я и решил коротко рассказать о себе.

Я родился 3 апреля 1920 года в Москве, близ Чистых прудов, в семье служащего. К началу тридцатых мои родители расстались, и мать вышла замуж за писателя Я. С. Рыкачева.

Мой отец был несчастлив. Почти всем его последующим существованием управляла чужая воля, она определяла ему место пребывания, род занятий, распорядок дня. В первый раз его посадили в 1928 году. До своей смерти в 1952 году он жил либо в тюрьме, либо в лагере, либо в ссылке. Он разделил участь многих интеллигентов. Очень долго единственной памяткой об отце был Георгиевский крестик, полученный им в мировую войну. Прожив свою невеселую одинокую жизнь, он умер в 1952 году в маленьком городке Кохме, где центральная площадь с розовой каланчой носит, невесть с чего, имя основателя ненужного языка эсперанто, доктора Зимменгофа. А в середине пятидесятых выяснилось, что отец вовсе не заслуживал такой судьбы.

Отец в моих рассказах лицо полувымышленное, намечтанное, притом что живой человек был куда лучше. Но я ещё напишу о нем.

Я обязан матери не только прямо и твердо унаследованными чертами характера, но и основополагающими качествами своей человеческой и творческой личности, вложенными в меня еще в раннем детстве и укрепленными всем последующим воспитанием. Эти качества: умение ощущать драгоценность каждой минуты жизни, любовь к людям, природе и животным.

В литературном научении я всем обязан отчиму, и если плохо воспользовался его уроками, то это целиком моя вина. Он приучил меня читать только хорошие книги. В конце двадцатых – начале тридцатых годов прошло странное поветрие: в школах появились затрепанные, с подклеенными страницами романы Чарской и Вербицкой, которыми зачитывались не только девчонки, но и представители сильного пола, охладев на время к Сюркфу и Нику Картеру. Бодлер говорил: «Бог избавляет своих любимцев от бесполезного чтения». Меня избавил от бесполезного и дурного чтения отчим. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Диккенс, Дюма, русские классики и, конечно, «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», «Гулливер» – литература моего детства. Позже к ним присоединились Шекспир, Шиллер, Гёте, Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан. А затем отчим открыл мне Марселя Пруста, Бунина, Андрея Платонова. В ту пору по разным причинам эти авторы, оставшиеся для меня наряду с Достоевским и Лесковым первыми среди равных, были малодоступны. Отчим научил меня думать о прочитанном. Я с раннего детства привык жить в кругу литературных интересов, но при этом вовсе не напоминал того писательского сынка, который спрашивал родителей: «А бывают на свете неписатели?»

Мы жили в хорошей, коренной части Москвы, в окружении прекрасных старинных церквей, впоследствии беспощадно уничтоженных. Я гордился своим домом. Прежде всего, он выходил в три переулка: Армянский, Сверчков и Телеграфный; я любил озадачивать людей своим тройным адресом. Кроме того, он обладал двумя дворами. И наконец, в его подвалах помещался крупнейший винный склад Москвы. «Тырить» бутылки было таким же обязательным, освященным традицией промыслом для всех поколений мальчиков нашего дома, каким в иных селах являлось извозное дело или иконопись. Основное население дома составляли «печатники», как тогда почему-то называли всех без разбору типографских работников. Но в малом количестве тут сохранились и впавшие в ничтожество буржуи: «бывшие люди» и нэпманы. Дому обязан я рано проснувшимся социальным чувством, ибо, к великому моему горю, сверстники долго преследовали меня кличкой «буржуй». Мы жили более чем скромно, но даже сытенький, нарядно одетый сын завмага Женька Мельников кричал мне смертельно оскорбительное слово своим вечно набитым ветчиной и пряниками ртом. Все же со мной дружили, ибо вечная потребность самооправдания вынуждала меня к особой лихости во всех дворовых предприятиях. К тому времени, когда я понял, что слово «буржуй» отмечает вовсе не мнимую зажиточность, а мое непролетарское происхождение, жестокая кличка отпала.

Не меньше дома я любил нашу большую коммунальную квартиру. В ней жило несколько семей, в том числе строгая, «идейная» семья Рубцовых, где рослые красавцы Фомочка и Мотя с пулеметной частотой производили на свет красавиц дочерей.

Здесь жила также сестра моей няньки1
Окружающие называли Веру Ивановну моей бабкой, хотя мы не были в родстве. Но Вера Ивановна была долголетней подругой моего деда-врача, рано овдовевшего. Она наотрез отказалась стать его женой и даже числиться ею. Она вела дом, будучи в нем «за все». Сама же упорно называла себя моей нянькой. Пусть так и останется. О ней у меня написано много – с горячей и благодарной любовью.

Веры Ивановны (Верони), добрая, милая Катя, то и дело с веселым отчаянием хоронившая своих мужей и дававшая пристанище многочисленной деревенской родне, что наезжала в Москву по разным нуждам. Катин племянник – маленький, пучеглазый, загадочный Янька – стращал меня рассказами про упырей, водяных, леших и ведьм, которых видимо-невидимо в его родной деревне Конуры на Рязанщине. Ведьминское очарование Конур было настолько велико, что мы раз и навсегда изменили подмосковным дачам ради деревни. Правда, жили мы не в Конурах, а по соседству, в сельце Внуково. Оттуда родом была моя нянька, там обитал ее брат Яков в избенке с земляным полом, стоящей на краю дивного яблоневого сада. Избенка эта постоянно горела. Сгорела она и в дождливое лето нашего первого приезда, пылая среди темной рязанской ночи мощно и ярко, как Помпеи на картине Брюллова.

В соседней деревне Акулово жила старшая сестра Верони, иконописно красивая Саша, с мужем и детьми. Павел Николаев, так уважительно звали Сашиного мужа, был самый справный хозяин во всей округе. Такими же работящими, ладными и ухватистыми были его дети. У Павла Николаева ходили в стаде две коровы, а в стойле стояли две лошади: кобыла и мерин. В двадцать девятом году на моих глазах его раскулачили. Эта ночь, когда ревела скотина, плакали дети, молчали Павел Николаев и Саша, навсегда осталась в моей памяти. После выхода фильма «Председатель» литературные стражи, почитающие своим призванием не подпускать чужаков к сельской калитке, спрашивали меня иронично: давно ли я так заинтересовался деревней? Давно, с той самой ночи…

И мать, и отчим надеялись, что из меня выйдет настоящий человек века: инженер или ученый в точных науках, – и усиленно пичкали меня книгами по химии, физике, популярными биографиями великих ученых. Для их и собственного успокоения я завел пробирки, колбы, какие-то химикалии, но вся моя научная деятельность сводилась к тому, что время от времени я варил гуталин ужасного качества. Впрочем, это позже…

До восьмилетнего возраста всем, желавшим знать, кем я хочу стать, когда вырасту, я отвечал: агентом МУРа2
Полицейским.

Я не знал, что это такое, но мне нравилось мужественная звучность этого словосочетания. В восемь лет, пережив с необыкновенной глубиной и взволнованностью эпопею по спасению Нобиле, я хотел стать Амундсеном или Чухновским. В первом меня привлекала красота его гибели ради спасения недруга, во втором – блистательная удачливость подвига.

Через год я неистово увлекался «Тремя мушкетерами», не столько романом, сколько идеей дружбы, так обаятельно воплощенной в его героях. Это увлечение на несколько лет окрасило мою жизнь, я жил в двух образах: обычного московского школьника и д’Артаньяна. А мои друзья Павлик, Борька и Колька стали соответственно Атосом, Портосом и Арамисом. Впрочем, Арамис оказался образом составным, в какое-то время Колька уступил место Осе Роскину. У нас были мушкетерские плащи, шляпы с перьями, шпаги с красивыми эфесами. Но главное не в бутафории, эти друзья моего детства, отрочества, юности дали мне сполна то, что Экзюпери называл «золотом человеческого общества». Судьба моих друзей была трагична: Павлик и Ося погибли на фронтах Отечественной войны, Колька – в Освенциме. Мы с Борисом, отвоевав, не смогли вновь наладить дружбу, слишком остро чувствуя рядом с собой зияющую пустоту.

Долгое время я, уже достаточно взрослый парень, верил, что всю жизнь проношу шляпу с пером и мушкетерский плащ. Но в тринадцать лет я без боли и сожаления расстался с этими ребяческими мечтами. Во мне проснулось сердце, я влюбился с девушку старше меня на два года и как бы перешел душевно в другой «вес». Любовь моя, как обычно бывает с первой любовью, оказалась неудачной, и я всецело предался спорту и общественной работе. Учился я на одни пятерки – главным образом потому, что не чувствовал особой склонности ни к одному предмету.

Вот тут и наступила пора варки гуталина и смутной, тщательно таимой от всех неуверенности, что я действительно стану инженером.

Зато все уверенней я чувствовал себя на футбольном поле. Тогдашний тренер «Локомотива» Жюль Лимбек3
Он был французом.

Предсказывал мне большое будущее. Он обещал ввести меня к восемнадцати годам в дубль мастеров. Но моя мать не хотела смириться с мыслью, что она в муках рожала и воспитывала голодным молоком левого хавбека или правого инсайда. Видимо, под ее нажимом отчим все чаще убеждал меня что-нибудь написать. Да, вот так искусственно, не по собственному неотвратимому позыву, а под давлением извне, началась моя литературная жизнь.

Я написал рассказ о лыжной прогулке, которую мы предприняли всем классом в один из выходных дней. Отчим прочел и больше не просил меня писать. Конечно, рассказ был плох, и все же я с полным основанием считаю, что уже в первой попытке определился мой столбовой литературный путь: не придумывать, идти впрямую по жизни, копаться в материале действительности, стремясь найти в ней как можно больше.

Я отлично понял молчание отчима и не пытался оспорить уничтожающую оценку, скрывавшуюся за этим молчанием. Но писание захватило меня. С глубоким удивлением обнаружил я, как от самой необходимости перенести на бумагу несложные впечатления дня и черты хорошо знакомых людей странно углубились и расширились все связанные с этой немудреной прогулкой переживания и наблюдения. Я по-новому увидел моих школьных товарищей и нежданно сложный, тонкий и запутанный узор отношений. Оказывается, писание – это постижение жизни…

Я стал писать, но уже тайно от своих близких. Мне захотелось разобраться в себе, понять наконец, с кем сосуществую вот уже семнадцать лет и кто не порадовал меня ни одним самостоятельным решением, выбором, проступком. Это была не отвлеченная, а жизненно важная задача, я должен был найти себя. Повесть-рассуждение, которую я не просто писал ночи напролет, а как-то извлекал, изживал из себя, так и называлась «Я». Тут не было нескромности, ибо злосчастное «Я» подвергалось беспощадному анализу и жесточайшему осуждению. Помимо же всего, это был шаг на пути к взрослости, которую, как мне порой кажется, я в общем-то миновал, сразу перешагнув в старость.

Однажды я «забыл» на столе свою писанину, и отчим понял это «приглашение к танцу». Он прочел незаконченную повесть и сказал:

– Видимо, ты всерьез занедужил этой болезнью. Пиши. Если, на худой конец, у тебя не окажется таланта, станешь литературным критиком.

Начался новый этап литературной учебы. Отчим доводил меня до отчаяния своей требовательностью. Порой я начинал ненавидеть слова, но оторвать меня от бумаги было делом мудреным.

Все же, когда я закончил школу и получил аттестат с золотой каемкой, дающей право на поступление без экзаменов в любой вуз, мощная домашняя давильня снова пришла в действие. Вместо литфака я оказался в Первом Московском медицинском институте. Сопротивлялся я долго, но не смог устоять перед примером Чехова, Вересаева, Булгакова. Оказывается, путь в литературу идет через анатомичку.

По инерции я продолжал старательно учиться, а учеба в медвузе труднейшая, требующая, помимо всего, бесконечной зубрежки латинских терминов. Ни о каком писании теперь и речи быть не могло. Я дотянул до первой сессии, успешно начал сдавать экзамены, и тут меня, как не раз в жизни, подвела женщина. В то время как все студенты на практике по анатомии препарировали части сухого мужского тела, я получил женскую ногу с толстой жировой прослойкой. Освобождая мышцы от жира, я изрезал фасцию – тонкую пленку, заключающую мышцы словно в чехол. У меня не приняли зачета, впервые за все годы учебы я провалился. Это еще более охладило меня к медицинском институту.

И вдруг среди учебного года открылся прием на сценарный факультет киноинститута. Я ринулся туда. Двух троек, полученных на спецэкзамене, оказалось достаточно, чтобы пройти по конкурсу. Кстати сказать, единственная соискательница, удостоенная двух пятерок, сейчас работает модельершей.

Итак, я совершил впервые в жизни свой поступок. В общем-то не очень умный. Вместо того чтобы приобрести нужную и благородную специальность, поработать какое-то время врачом и лишь затем «сойти в поэзию», я двинулся по пути ранней литературной профессионализации. Учеба в этом довоенном ВГИКе была легкая, вернее сказать, ее почти не было, зато времени для писания рассказов, очерков, рецензий и статей – сколько угодно.

ВГИК я так и не кончил. Через несколько месяцев после начала войны, когда последний вагон с институтским имуществом и студентами ушел в Алма-Ату, я подался в противоположную сторону. Мне бы очень хотелось сказать, что и это был мой поступок, но, к сожалению, автобиография – это не то, как ты хотел бы прожить жизнь, а то, как ты ее прожил на самом деле. Мое намерение стало поступком лишь после того, как мать сказала мне, покусывая губы: «Ты не находишь, что Алма-Ата несколько далека от тех мест, где решаются судьбы человечества?»

Довольно порядочное знание немецкого языка решило мою военную службу. Военкомат передал меня в распоряжение ПУРа, а Политическое управление Красной армии направило в седьмой отдел Волховского фронта. Седьмой отдел – это контрпропаганда.

Но, прежде чем говорить о войне, расскажу о двух своих литературных дебютах. Первый, устный, совпал по времени с моим переходом из медицинского института во ВГИК.

Я выступал с чтением рассказа на вечере начинающих авторов в клубе писателей. Кроме меня, там читали Иван Меньшиков, ставший впоследствии большим моим другом, и поэт Иван Бауков. Оба выступили успешно, особенно Бауков. Меня освистали, почти буквально. Рассказ мой был о том, как семнадцатилетний парень хочет добиться любви взрослой женщины, но отступает, поняв свою жалкую незрелость. Впрочем, конец едва ли кто слышал из-за смеха, издевательских и негодующих выкриков. Необычной и раздражающей оказалась сама тема рассказа: начинающему автору приличествовало прочесть рассказ о пограничнике с собакой или об ударном труде. Поначалу меня ошеломила не сама брань, а то, что отчим, которому я свято верил, мог допустить меня к выступлению с подобной макулатурой. Ругали меня не только студенты литвуза и члены литобъединения Бабеля, но и почтенные писательницы: Анна Караваева, Валерия Герасимова, Агния Барто, которые были признаны, имениты, широко известны. «Это какая-то чувственница!» – сказала о моей героине Анна Караваева, и я подумал о самоубийстве. А затем случилось нежданное-негаданное. Председательствующий на вечере Валентин Петрович Катаев вдруг покраснел и сказал резко: «Ну, хватит играть его костями. Одаренный человек прочел не то, что следовало, с каждым бывает!»

Честно говоря, я понял, что речь идет обо мне, лишь по дружному возмущению аудитории. И тут прозвучал насмешливый голос: «А ведь рассказ-то хороший!»

В дверях стоял Юрий Карлович Олеша. Наступила тишина и растерянность. Я был спасен. Дело не в том, что мнение Олеши значило больше катаевского, но Юрий Карлович в ту пору никогда не появлялся на литературных вечерах и в воображении молодых был овеян каким-то легендарным туманом. Потом о рассказе остроумно, весело и тепло говорил Михаил Юрьевич Левидов. И сейчас, по прошествии целой жизни, у меня закипают слезы в горле, когда я вспоминаю, как добры оказались ко мне эти крупные писатели.

А через год в журнале «Огонек» появился первый мой рассказ «Двойная ошибка»; характерно, что рассказ был посвящен судьбе начинающего писателя. Мартовскими, грязно замешанными улицами я бегал от одного газетного киоска к другому и спрашивал: нет ли последнего рассказа Нагибина?

Первая публикация ярче светится в памяти, чем первая любовь.

…Волхонский фронт был трудным фронтом. Неимоверная сложность его задачи прорвать извне кольцо ленинградской блокады усугублялась тем, что наступление велось на Чудово – Любань, то есть там, где всего плотнее и эшелонированнее была немецкая оборона. Не случайно, после многих горчайших неудач прорыв был осуществлен совсем в другом месте, под Мгой – Сенявином, где лишь узкая полоска отделяла Волхонский фронт от Ленинградского.

2-я ударная армия с тяжелейшими боями прорывалась к Мясному бору, чтобы там попасть в окружение и полечь в приволховских лесах и болотах. Я был прикреплен по линии 7-го отдела к этой армии, ездил туда для инструктажа, сбора трофейных материалов, выпуска оперативных листовок, адресованных полкам и дивизиям противника, с которыми в данный момент велись бои. Ездил я туда также с радиопередвижкой, позволявшей непосредственно проводить десяти-, пятнадцатиминутные передачи для войск противника. Затем машину обычно засекали минометы или полевые орудия, и надо было утекать. Команда радиопередвижки во главе с воентехником Лавриненко и сменившим меня диктором, старшим лейтенантом Строгановым, погибла под Мясным бором.

Если в Малой Вишере, где находилось политуправление, фронтовые впечатления исчерпывались беспрерывной бомбежкой и обстрелом с воздуха, разбором всевозможной немецкой письменности: от оперативных документов до личных писем погибших солдат – это называлось изучением противника, работой в газете на немецком языке, – то поездки на передовую неизмеримо расширяли круг наблюдений. Здесь, в ротах, где мы обучали добровольцев-рупористов, на НП батальонов и полков во время боев местного значения, в освобожденных деревнях, куда надо было войти в числе первых, чтобы опросить свежих, не научившихся хитрить пленных, война открывалась во всей своей жестокой серьезности. Участвовать в бою, стрелять по зримому противнику мне доводилось всего один раз. Мы должны были взять, но так и не взяли воображаемую (стратегическую) высоту. Этот тяжелый, неудачный бой описан в ряде моих рассказов.

Постепенно у меня набралась книжка военных рассказов о связистах и шоферах, переводчиках и политработниках, пехотинцах и фронтовых хозяйственниках. Надо сказать, что перед войной издательство «Советский писатель» намеревалось выпустить сборник моих рассказов, я рад, что сборник этот не вышел. Право печататься дала мне война, все-таки первый мой сборник «Человек с фронта», вышедший в «Советском писателе» в 1943 году, содержал крупицы подлинного опыта, незадаром давшегося.

В ноябре 1942 года в связи с расформированием газет для войск противника меня перевели на Воронежский фронт в 7-е отделение ПО 60-й армии на ту же должность, пышно именовавшуюся «инструктор-литератор». Здесь я пробыл недолго – месяц с небольшим. Мне крупно повезло – дважды подряд меня контузило. В первый раз во время рупорной передачи из ничьей земли, второй раз – на базаре в маленьком городке Анне, куда меня направили в госпиталь. Я едва успел выменять у какой-то бабки стакан варенца на катушку ниток, как откуда-то вынырнул немецкий «горбыль», скинул одну-единственную бомбу, и я не попробовал варенца. Меня отрыли, привели в сознание и отправили в Москву.

Я долго болел, а по выздоровлении обнаружил, что путь на фронт мне заказан даже в качестве военного корреспондента. На мое счастье, газета «Труд» получила право держать трех штатских военкоров, то есть не подлежащих утверждению ПУРа. Я работал в «Труде» до конца войны. Мне довелось побывать в Сталинграде в самые последние дни битвы, когда «дочищали» Тракторозаводский поселок, вновь под Ленинградом, затем при освобождении Минска, Вильнюса, Каунаса и на других участках войны. Ездил я и в тыл, видел начало восстановительных работ в Сталинграде и как там собрали первый трактор, как осушали шахты Донбасса и рубали обушком уголек, как трудились волжские портовые грузчики и как вкалывали, сжав зубы, ивановские ткачихи…

Помимо газетных очерков, впечатления этих поездок воплотились в рассказы, составившие сборники: «Большое сердце», «Две силы», «Зерно жизни». А затем все виденное и пережитое тогда вернулось ко мне в новом образе, и я снова стал писать о Волге и Донбассе военной поры, о Волховском и Воронежском фронтах и, наверное, никогда не рассчитаюсь до конца с этим материалом.

После войны я начал жизнь профессионального литератора. Еще в марте 1942 года, когда я был на Волховском фронте, меня заочно приняли в Союз писателей. Произошло это с идиллической простотой. На заседании, посвященном приему в ССП, покойный Леонид Соловьев прочел вслух мой военный рассказ, а покойный А. А. Фадеев сказал: «Он же писатель, давайте примем его в наш союз…»

Первое время я много ездил по стране и писал много очерков и рассказов. Особенно значительной и щедрой на впечатления была поездка по Курщине, длившаяся почти все лето. Год назад засуха опалила курскую землю, машинный парк с МТС4
Машино-тракторная станция.

Был ничтожен. Пахали на коровах, а то и на себе, затем на полях появился щадровский сеятель с лукошком, убирали хлеб косами и серпами; щи варили из крапивы, кислая запущенка считалась лакомством. И вдруг, будто оазис в пустыне, деревня Черкасские Конопельки, возле Суджи, колхоз «Луч», зажиточный, сытый, звенящий песнями, а в нем председательница Татьяна Петровна Дьяченко! Малограмотная, с натугой «разбирающая» газету, безмерно талантливая в каждом крепко поставленном слове, в каждом выразительном, картинном жесте, в каждом решении, за которым молниеносный охват тех или иных противоречивых сложностей. Эта пожилая, грузная, с ласково-грозными глазами женщина была от бога организатором, трибуном, вожаком. Потом я писал о ней впрямую и косвенно, наделяя терпким ароматом ее личности других героев, она была так богата, что ее на многих хватало; неожиданно для меня самого она прорвалась в Егора Трубникова – председателя, хотя прямым прообразом был К. П. Орловский. Наиболее полно образ Татьяны Петровны воплотился в Крыченковой, героине повести и фильма «Бабье царство», пьесы «Суджанские мадонны», оперы «Русские женщины» Кирилла Молчанова.

В эти годы мне дано было счастье близкого видения Андрея Платонова. Он дружил с моими родителями, часто бывал у нас, а со мной ездил на Ваганьковское кладбище, где, сидя у могилы его безвременно умершего, красивого, одаренного и несчастного сына, мы распивали четвертинку. Платонов говорил так же мощно и неповторимо, как и писал. Говорил он о многом: о Пушкине и Горьком, Грине и Хемингуэе, Шпенглере, Фрейде, Павлове, а еще о паровозах, русской сказке, о войне и человеческом одиночестве, но никогда не говорил о «литературных делах» и вроде бы не подозревал, что они существуют. Он был очень сильным спорщиком, но порой, наскучив возражениями противников, задорных и ему неравных, давил их не новыми доказательствами, а эмоциональной вспышкой боли, усталости и насмешки.

Я ему долго подражал, вернее, пытался подражать. Целый период моей литературной учебы состоял в том, что отчим вытравлял Платонова из моих фраз. Андрей Платонов знал об этой борьбе и был целиком на стороне отчима. Когда один ленинградский литератор в рецензии на мой сборник написал: «Нагибин, как и его учитель А. Платонов, наивно полагает силу литературы в слове», он, даже не улыбнувшись великолепию этой формулировки, сказал с досадой: «Какой я учитель! У меня нельзя учиться. Как стал на меня чуть похожим, так и сгинул». Я оценил этот совет…

Конец сороковых – начало пятидесятых годов – наиболее трудная пора в моей литературной жизни. За пять лет я издал всего один тощий сборник, к тому же бедный художественно. Я был в растерянности. Более удачные, а следовательно, более сложные, острые рассказы отвергались, а проникало в печать лишь худшее из написанного, и я начал утрачивать представление о том, что в литератур хорошо, а что плохо. Андрея Платонова уже не было. Кругом разруганный – и за чистейший, трогательный рассказ «Семья Иванова», и за нежные сказки о Финисте – Ясном Соколе, и за мудрые рассказы о войне, – Платонов лег в землю рядом с сыном. Огромный, добрый, наивный, вечно воодушевленный Леонид Соловьев угодил в лагерь. Отчим, сам переживший душевный кризис, к тому же тяжело болевший, твердил одно: «Старайся писать как можно лучше, все остальное придет».

Я внял этому несколько беспредметному совету и написал рассказ «Трубка», ставший наряду с «Зимним дубом» едва ли не самым популярным из всего мной написанного5
Куда больше был резонанс фильма «Председатель», рассказа «Терпение» и повести «Встань и иди».

Читательский отклик был на редкость горяч и дружен. Собственно говоря, лишь с появлением «Трубки» изведал я то странное, безмерно волнующее чувство, что у тебя есть читатель. Но в «Литературной газете» «Трубку» зверски изругали. И я еще больше запутался. Меж тем приближался 1953 год…

С этого года начинается наиболее счастливый период моей литературной жизни, длящийся и по сию пору. Один за другим выходили рассказы, добро и крепко замеченные читателями: «Зимний дуб», «Комаров», «Четунов, сын Четунова», «Ночной гость», «Слезай, приехали» и др. В критических статьях появились высказывания, что многие из этих рассказов были написаны еще на исходе сороковых годов, но остались под спудом.

«Зимний дуб», «Скалистый порог», «Человек и дорога», «Последний штурм», «Перед праздником», «Ранней весной», «Друзья мои, люди», «Погоня», «Чистые пруды», «Далекое и близкое», «Чужое сердце», «Переулки моего детства», «Ты будешь жить» – вот далеко не полный перечень сборников, вышедших у меня в период 1953–1975 годов. Обратился я и к новому для меня жанру – повести. Кроме «Трудного счастья», в основе которого лежит рассказ «Трубка», и «Бемби», написанного вдоль, а иногда и поперек известной лесной сказки Феликса Зальтена, я написал повести «Павлик», «Страницы жизни Трубникова», «Далеко от войны», «На кордоне», «Перекур». Принципиальное значение имел для меня «Павлик», ибо тут я попытался рассчитаться с тем душевным недорослем, не способным на самостоятельное бытие, о котором говорил вначале.

Один из близких друзей взял меня однажды на утиную охоту. С тех пор в мою жизнь прочно вошла Мещера, мещерская тема и мещерский житель, инвалид Отечественной войны егерь Анатолий Иванович. Я написал о нем книгу рассказов и сценарий художественного фильма «Погоня», но, помимо всего, я просто очень люблю этого своеобычного, гордого человека и ценю его дружбу.

Может показаться странным, как вяжется охота с любовью к животным. Но если исключить тех толстомясых стрелков, которым услужливые егеря нагоняют дичь на дробь, то все охотники любят животных. Выстрел по стремительно летящей утке, по мощно рвущемуся из крепи тетереву, по любой птице, любому зверю, защищенному своей быстротой, резвостью, ловкостью, – это не жестокость, убивая на охоте – любишь… Но сейчас, в пору жесточайшего оскуднения природы, лучше погодить с этой вот любовью…

О своем чистопрудном детстве, о большом доме с двумя дворами и винными подвалами, о большой коммунальной квартире я рассказал в цикле «Чистые пруды» и «Книге детства».

Мои рассказы и повести – это и есть настоящая автобиография. Вот «Трубка», которую упорно считают вещью автобиографической, написана с чужих слов. Все остальное, конечно, кроме исторических сочинений, или пережито, или хотя бы увидено.

С конца пятидесятых я много времени отдаю кино. Начал я с самоэкранизаций, это был период учебы, так и не завершенной в киноинституте, освоение нового жанра, затем стал работать над самостоятельными сценариями, к ним относятся: дилогия «Председатель», «Бабье царство», «Директор», «Спасите наши души» («Красная палатка»), «Чайковский» (в соавторстве), «Ярослав Домбровский». К этой работе я пришел не случайно. Все мои рассказы и повести локальны, а мне захотелось пошире охватить жизнь, чтобы зашумели на моих страницах ветры истории и народные массы, чтобы переворачивались пласты времени и совершались большие протяжные судьбы. Для этого надо писать роман, но я, видимо, по самой своей структуре не могу писать «толсто». А ведь сценарий двухсерийного фильма, орудующий веками и толпами, содержит не более ста двадцати страниц, то есть остается в пределах малой формы…

Конечно, я работал не только для «крупномасштабного» кино. Я рад своему участию в таких фильмах, как «Ночной гость», «Самый медленный поезд», «Девочка и Эхо», «Дерсу Узала»6
Премия «Оскар». В 1990 году меня наградили европейской премией «Агридженто».

, «Поздняя встреча», «Загадка Кальмана», «Юность Бемби».

В последние годы, не изменяя современности, я стал много писать о прошлом, о деятелях русской и мировой культуры. Это большой цикл рассказов о протопопе Аввакуме, Тредиаковском, Бахе, Гёте, Пушкине, Дельвиге, Тютчеве, А. Григорьеве, Лескове, Фете, Рахманинове, повести о Чайковском, Хемингуэе. Написал я и вещи чисто исторические: «Сильнее всех иных велений», «Куличек-игумен», «Квасник и Буженинова».

В 1980–1981 годах вышло собрание моих сочинений в издательстве «Художественная литература».

Ныне я открыл для себя еще одну интересную область работы: учебное телевидение. Я сделал для него ряд передач: о Лескове, Лермонтове, Иннокентии Анненском, И. С. Бахе, С. Т. Аксакове.

Существует горделивая сентенция, я слышал ее от многих, в том числе от одного вертухая: «Если б мне дано было начать жизнь сначала, я прожил бы ее точно так же». Не могу сказать этого о себе. Я считаю, что моя жизнь заслуживает одобрения лишь как черновик. Набело я прожил бы ее иначе. Я пошел бы на исторический факультет и, вернувшись с войны, окончил бы его. Я не спешил бы печататься, а спешил бы жить, глубоко, сильно, сосредоточенно. Не повторил бы я и многих других ошибок. Но мне никто не дает такой возможности – переписать черновик. И я благословляю каждый день жизни, какой я ее прожил, и каждый оставшийся мне день.

ЮРИЙ НАГИБИН

ТЬМА В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ

Я похоронил мать. Вслед за ней ушел отчим, вдруг перед этим как-то
странно, жалко и неприятно взбодрившийся для будущего. Прошло несколько лет,
и мне захотелось воскресить образ матери через немногие сохранившиеся в доме
материальные знаки ее существования. Все жалкие ее туалеты были розданы
подругам, вещи поценнее реализовал отчим, собравшийся начать новую жизнь,
оставалась круглая кожаная коробка из-под шляпы, набитая всякой дребеденью:
обрывки вышивок, бисерная сумочка, лакированный кожаный кошелек для иголок,
два-три колечка, Георгии - один на ленточке, связка писем, несколько
фотографий, почему-то мама не отдала их мне для альбома - то ли не
нравилась себе на них, то ли с ними связаны какие-то неприятные
воспоминания. Я так и не удосужился узнать причину. Никогда не любил
расспрашивать близких людей, довольствуясь тем, что они сообщали мне сами.
Было там еще немало всякой всячины: сломанное страусовое перо, некогда
украшавшее мою мушкетерскую шляпу, черепаховый гребень, крошечный
перламутровый театральный бинокль, не раскрывающийся веер и моя полосатая
младенческая распашонка на пуговицах, невесть зачем притащившаяся за мной в
старость. Мать относилась к этому хранилищу без всяких сантиментов: стоит
коробка на шкафу, никому не мешает, ну и пусть стоит. Она рылась в ней очень
редко, чтобы достать что-то нужное: маскарадный бинокль, бисерную сумочку
для съемок ее приятельнице - маленькой киноактрисе, какую-нибудь особую
иголку для шитья...
Я снял пыльно-муаровую коробку со шкафа, протер тряпкой и открыл. Все
предметы оказались на месте, кроме колечек, - возможно, они были брошены в
тигель новой жизни отчима. Вид бисерной сумочки, как всегда, доставил
удовольствие, она была полосатая, каждая полоска своего цвета: красная,
синяя, лиловая, белая, черная - и приятно мялась в ладони. Я подержал в
руках все предметы, но чувствительные кончики пальцев не отзывались на их
субстанцию: ни гладкому перламутру бинокля, ни сухой ости страусового пера,
ни лакированной коже кошелька для иголок. И глаз оставался равнодушен, как и
рука. Меня не тронули молодые мамины фотографии. Теперь я понял, почему она
их не любила: при сходстве черт в них не было маминой сути. Странно, что я
не замечал этого раньше. Два Георгия лишились даже того тусклого блеска,
который они еще сохраняли, когда я последний раз заглядывал в коробку.
Матовые, позеленевшие, утратившие почетный вес награды, они выглядели
латунными подделками, как самонаграды сегодняшнего чучельного казачества.
Все названные вещи и не названные не имели никакого отношения к матери и
моей тоске по ней. Воскресить образ матери через материальные знаки ее
существования, как я выразился с непонятным велеречием, мне не удалось. Мамы
в коробке не оказалось.
Письма были перевязаны черной шелковой ленточкой. Я разорвал ее,
распрямил верхний конверт. "Ее благородию Ксении Николаевне Красовской" -
значилось на конверте. Да, моя мать была "благородием" и осталась им в гуще
советского хамства. Ну, что пишут "ее благородию"? По естественному
психологическому ходу я вынул письмо из единственного конверта без адреса.
Так же в магазине люди берут тот галстук, который имеется в одном
экземпляре, и только эти галстуки составляют: массовую продукцию.
Безадресное письмо сперва расстреляло меня, уложив намертво, затем
вернуло совсем в иную жизнь. Коробка не была мусорным ящиком. Она хранила
суть.
"Милая Ксенушка, - писал неведомый автор мелким, убористым почерком,
словно экономил бумагу, - это письмо передаст тебе человек вполне надежный,
но в качестве почтальона ты его не используй. И вообще не пиши мне до тех
пор, пока я не дам тебе знать. Но знака может и не быть. Я зашел слишком
далеко, чтобы повернуть назад. Прости меня. Мы ведь знали, что нам нельзя
иметь ребенка. Но что поделать, если будущий гражданин так упорно хотел
появиться на свет. Слушай меня внимательно. У него должен быть отец. Ты
понимаешь, что я имею в виду? Время наступает серьезное, и надо забыть
сантименты. Мне не выкрутиться, даже если я сейчас уцелею. Они не
угомонятся, пока не перебьют всех. Тебе нужна защита. Одна ты не справишься,
хотя ты сильная. С таким грузом, как я, не выплывешь. Меня надо вычеркнуть
- раз и навсегда. Жизнь непредсказуема, вдруг кончится наваждение и бесы
вернутся в преисподнюю. Ты веришь в это? Я - нет. Лучше и надежнее всего
был бы Володя, он в чести у властей, но ведь Л. никогда этого не допустит.
Да и вообще "не верь любви поэта, дева". Сеня тоже поэт, но не до такой
степени, человек он хороший, но, к сожалению, бывший домовладелец, и это ему
припомнят.
Остается Мара. Вы любили друг друга, думаю, он до сих пор любит тебя,
что, конечно, не мешает его летучим романам. Я не верю в его отцовские
качества, да ведь они и не требуются. Зато за ним прекрасная семья, могучий
отец, чудесная мать, очаровательный брат. Это бастион - тебе не дадут
пропасть. Я не берусь советовать, как все это устроить, в житейских делах ты
умнее меня. Прости и прощай. К.".
Сейчас я не могу передать, что я чувствовал, читая это письмо. Но я и
тогда не мог бы этого сделать, слишком много всего навалилось. Помню с
абсолютной достоверностью ощущение грубой усталости и хамскую фразу, которую
я произнес вслух:
- Надо было гондон надеть.
Так я приветствовал возвращение моего отца.
И не то чтобы мне не понравился этот загробный голос. Скорее
понравился. Он был мягок, серьезен, решителен, без всякого балласта
раскаяния, сожаления, чувства вины и прочих интеллигентских слюней. Все по
правде жизни, которая не бывает безукоризненной и предусмотрительной в
каждом движении. Это было в духе и характере моей матери: когда судьба
подносила ей очередную пакость, она не расплескивала эмоций, а сразу
начинала действовать. И еще я подумал, что у них все равно ничего бы не
вышло, люди должны отличаться друг от друга, чтобы выдержать долгую
совместную жизнь. Чуть бы суше, насмешливей, и во мне это письмо прозвучало
бы голосом матери.
Своей грубой фразой я ответил свинцовой усталости, вдруг навалившейся
на меня. Как будто вся прожитая жизнь медленно прокатилась по мне своим
тяжелым колесом.

Вначале я, как Маугли, не знал, кто я, уверенный, что ничем не
отличаюсь от остальной волчьей стаи. Но Маугли было легче обнаружить свою
несхожесть с окружающим его одушевленным миром (звери Киплинга одушевлены),
он был один такой - голый, бесшерстый, бесклыкий и бескогтистый, умеющий не
только стоять, но и бегать на двух ногах. А вокруг все живые существа были
на меня похожи - домашние животные не в счет, - и я долго не догадывался,
что общность двуногих обманчива, что в людской несмети немало таких, что
помечены незримым знаком неполноценности.
Затрудняюсь сказать, когда я обнаружил, что большинство мужчин и часть
женщин, приходящих к нам в дом, принадлежат к этому племени изгоев, равно
как и мой лучший друг Миша (на детских фотографиях, сделанных чистопруд-ным
фотографе м-пушкарем, рядом со мной, на фоне белого замка, пальм и дирижабля
в курчавом небе, неизменно стоит, красиво выставив ногу, элегантный мальчик,
сливоглазый брюнетик с прической, которую называли "бубикопф") тоже
принадлежит к касте меченых, и что ббльшая часть детей, с которыми мы играем
каждый день в Абрикосовском саду и обмениваемся время от времени визитами,
из того же племени.
А ведь я знал чуть ли не с рождения о неодинаковости людей, казавшейся
мне естественной и ни для кого не обидной. Моя семья, я сам, наши гости, мои
друзья по саду, прогулкам и детским праздникам - интеллигенты, а все
остальные: соседи по квартире, обитатели нашего большого дома, за редчайшим
исключением, дворовые сверстники, с которыми я до поры не водился, - холуи.
Так, во всяком случае, называла их моя мать, что не мешало ей легко находить
с ними общий язык. Потом я понял, что взаимопонимание было замешано не на
родности, а на прямо противоположном - мгновенном и радостном узнавании
плебеями барской - высшей - сути моей матери. Видимо, революция не смогла
уничтожить вместе с сотнями тысяч бар неизъяснимого очарования барства.
Холуями - мама не вкладывала презрительного, уничижительного смысла в
это слово, просто констатировала социальную принадлежность - были: и
хранительница моих детских лет, добрый гений дома, любимейшая из любимых
Вероня, и ее сестра, чудесная Катя, недолгое время состоявшая в моих
няньках, и те огромные семьи, что вселялись в освобождающиеся со смертью или
по другим причинам убывания моих родных комнаты некогда принадлежавшей нам
целиком квартиры, любая обслуга, будь то дворник, истопник, монтер, продавец
в магазине, парикмахер, зеленщик из деревни, привозивший на розвальнях
квашеную капусту и соленые огурцы, молочница с жестяными бидонами, пахнущими
антоновским яблоком, холуем был и управдом, первый представитель советской
власти в моей жизни, которого я почитал, боялся и ненавидел.
Меня удивило сунувшееся под перо слово "почитать". Неужели я "почитал"
мрачного, молчаливого, с ножевым выблеском угрюмого взгляда исподлобья холуя
Дедкова? Да, таково было предписанное дедом, главой семьи, отношение всех,
кроме матери, позволявшей себе взбрыкивать, к молодой, смертельно опасной
власти. Этот урок рабства остался со мной на всю жизнь. К любому начальству,
встречавшемуся мне на моем пути: руководителям Союза писателей, партийным
секретарям разного ранга, вызывавшим меня на правеж, директорам издательств,
главным редакторам журналов и газет, армейским командирам в дни войны, - я
относился с ненавистью, презрением и почтением, благодарный им за все то
зло, которое они могли мне сделать, но делали не до конца.
А теперь меня остановило слово "молодой" в приложении к дьяволиаде,
искалечившей жизнь моих родителей, мою собственную, моих детей и внуков, не
прекрати я род. "Молодой" - это что-то свежее, обещающее, летящее. Дико
звучит "молодой палач" или "молодой убийца". Но власть действительно была
очень молода, всего на три года старше меня. Боже, на какую же малость
разминулся я со временем, заставлявшим так мечтательно вспыхивать зеленые,
вечно озабоченные глаза матери! Она была тогда "их благородием Ксенией
Николаевной Красовской", так значится на конвертах немногих сохранившихся
старых писем. Мать слишком любила свое прошлое, чтобы лакомиться им в
засушенном виде.
Едва осознав свое бытие, я стал ощущать эпоху, оставшуюся за чертой,
как единый временной пласт. У меня было такое же отношение к времени, как у
древних греков. Для современников Перикла историческая война с персами и
разрушение легендарной Трои не имели временного разрыва, и то и другое
происходило раньше, не теперь. А когда - греческое сознание это не
занимало, было за пределами постижения. Я ужасно раздражал маму расспросами
о наполеоновском нашествии, требуя частных подробностей, как от очевидицы
тех волнующих событий. Объяснить такой идиотизм - или тут что-то другое? -
невозможно, но уже школьником, влюбленный в "Трех мушкетеров", я допускал
встречу со старым д"Артаньяном и трепетно ждал ее. Такой ли уж это брел?
Боборыкин, появившись на свет, год прожил при Пушкине, а покидая земную
юдоль, год прожил при мне. Одна-единственная жизнь разделяет и вместе -
соединяет меня с Пушкиным.
Вернемся к холуям. Они делились на тех, кто зависел от нас: Вероня, ее
многочисленная родня, соседи, бесплатно лечившиеся у моего деда, - как во
всех холуйских семьях, у них беспрерывно болели дети всеми подряд
инфекционными болезнями (дыша этим пропитанным микробами воздухом, я ни разу
ничем не заразился), и на холуев, которые от нас не завчсели, - их мы
побаивались, опять же все, кроме мамы. Таким образом, первое различие людей,
открывшееся мне, лежало в области социальной, хотя я не уверен, что это
слово подходит, ведь интеллигенция - не класс, а прослойка, холуи же вообще
понятие аморфное. Но читатель поймет, что я имею в виду. И вот не домашняя
легенда, а истина, подтвержденная многочислен-ными свидетельствами: после
младенческого каннибальского языка, всех этих "мням-мням", "тпруа", "бо-бо"
и тому подобного, после "мамы", "Верони", чуть позже "папы", так назвал я
под общим давлением малознакомого человека, чье назначение в доме мне было
неясно, я отчетливо и громко произнес "интеллигенция". Затем, помолчав и
словно подумав, я сказал: "электричество", после чего, потрясенный этими
лингвистическими подвигами, заткнулся на целый год. Родные ужасались, что я
онемел, но, исполнив невесть кому данный обет молчания, я принялся болтать и
не могу остановиться до сегодняшнего дня. Самое поразительное, что,
произнеся слово "интеллигенция", я знал, что оно означает. Эта ясность с
годами затуманилась, а в близости исхода я окончательно запутался. Хуже
обстояло с "электричеством", я и тогда не понимал и сейчас не понимаю, что
это такое. Мне вдруг пришло в голову, что мое младенческое, дремлющее
сознание искало нечго похожее на знаменитую ленинскую формулу коммунизма.
Понятие "интеллигент" допускает широкое толкование, наше было не лучше
и не хуже всех других, а вот "холуй" в нашем семейном понимании не совпадал
с общеупотребительным, производящим от него глагол "холуйничать" -
пресмыкаться, заискивать перед власть имущими, для нас "холуй" - это
простолюдин, черная кость или, более старое, хам.