Об исключении пастернака из союза писателей. По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество) Кто выступил против пастернака

Непарадные портреты - Евгений Евтушенко

Это интервью записывалось в два захода. Первый раз мы говорили с поэтом, который сейчас живет и работает в США (Евгений Александрович преподает историю кино в университете города Талса , штат Оклахома), когда он посмотрел первые две серии фильма. Начало ему весьма понравилось…

"СНАЧАЛА ЭТА КАРТИНА ТРОНУЛА МЕНЯ ДО СЛЕЗ"

Евгений Александрович, Первый канал показывает сериал, снятый по одноименному роману Василия Аксенова «Таинственная страсть». Там под вымышленными, но узнаваемыми именами выведены многие герои эпохи оттепели, в том числе, и вы под именем Яна Тушинского.

Привет! Фильм довольно симпатичный, хотя, честно я скажу - книга в общем мне не понравилась. Вася Аксенов очень хороший лирический писатель. Но это не самая лучшая его вещь. В ней слишком много гротеска, хохмачества и уж много слишком придуманного.

Режиссеры Константин Эрнст и Денис Евстигнеев правильно сделали, что освободились от давления книги. Они оставили все, что там было лучшее, но они равнялись даже не столь на это произведение, сколько на свое представление о времени. Потому что в тексте Аксенова очень много такого… как бы вам сказать… там есть элемент привкуса обиды автора на то, что он вынужден был уехать из страны. Есть такой привкус. Есть.

(Евгений Александрович не совсем точен. Режиссер этого фильма - Влад Фурман, а Денис Евстигнеев - продюсер. Продюсерами также являются Константин Эрнст и Марина Гундорина (исп.), сценарист - Елена Райская.- Авт.)

Кстати, хочу сказать - вот никто не знает - одну интересную вещь. Я тогда был очень близок к молодому театру «Современник». И Галя Волчек, в то время ведущая актриса театра, присутствовала, когда я впервые читал в Москве поэму «Бабий яр», которая стала скандальным событием тогда. Галя была на сносях, последний месяц беременности. И она родила сына. Сын ее стал режиссером Денисом Евстигнеевым. И он сделал эту картину! Как все связалось, а? Это поразительно!

"ЭПОХА ВОССТАНОВЛЕНА ГЕНИАЛЬНО"

- А как вам образы поэтов в фильме - ваших друзей? Понравились?

Слава Богу, что они оставили Окуджаву в исполнении Окуджавы. Да, это очень правильно было сделано. Мне понравился Сергей Безруков , который воплотил образ Владимира Высоцкого . И я горд за него. Актер перевоплотился в Высоцкого, хотя физически, может быть, они и не совсем похожи, но психологически - да, и он прочитал монолог Гамлета гениально просто. Восстановлена эпоха. Кстати, мало кто знает, что я был первым человеком, который снял этого актера в кино, в моем фильме «Похороны Сталина ». (Это было в 1990 году, 17-летний Безруков сыграл в эпизоде роль беспризорника. - Авт.)

- Эпоха правильно показана или нет?

Да, да, время восстановлено абсолютно правильно. Не случайно они начинают с моего стихотворения "Танки идут по Праге ". Наше поколение - за что мы боролись? Мы не были врагами Советской власти. Нас хотели сделать врагами своей страны, но не получилось. Мы были романтиками социализма, понимаете? И то, что произошло в Праге, нас очень трогало – потому что, как мы понимали, там боролись за социализм с человеческим лицом, которого и мы хотели.

И когда мне говорили, что моя позиция - это непатриотический поступок, меня это совершенно не волновало. Я знал, что делаю это во имя репутации моей собственной Родины. Кто-то должен был сказать, что это ошибка – то, что сделало наше правительство. Я тогда сказал, что я боюсь, что после этих танков трудно будет восстановить социализм в Восточной Европе . Ну, и кто же оказался прав?

- А образ Евтушенко, то есть Яна Тушинского, вам как?

Это труднее всего - оценить собственный образ. Беллу-то я сразу узнал. А самого себя трудно узнать, но мне понравилось. Филипп Янковский звонил, когда ему предложили эту роль. Мы были хорошие друзья с Олегом Янковским, его отцом. И Филипп был воспитан на моих стихах. И вот он мне сразу, когда ему дали эту роль, звонил много раз и говорил о том, как он волнуется. И я ему сказал, что мне не нравится в этом образе в книге – тот самый гротеск, понимаете? Филипп замечательно сыграл свою роль. Он сделал все, чтобы снять вот этот гротесковый, хохмаческий налет с образа Евтушенко - Яна Тушинского.

- А вы что, действительно стрелялись с Вознесенским? На пистолетах?

Никогда такого не было! Бывало, что мы ссорились, но, во-первых, никто из нас не носил револьверов. Их ни у кого не было. Это фантазия. И второе. Никогда у нас не было драк между собой. Никогда! Понимаете? Если ссорились, ну, бывает это всегда, но не до того, чтобы, так сказать, бить друг друга по морде. У нас были нежнейшие отношения. Если мы влюблялись, то мы влюблялись очень нежно. Не были мы никакими донжуанами, вот поверьте мне.

"В АХМАДУЛИНУ БЫЛИ ВЛЮБЛЕНЫ ВСЕ"

- Не верим, не верим, что вы не были донжуаном…

Ну, а вот я говорю, что не были, не были! Это не главное было в нашей жизни… Что важно, авторы фильма отделили, как говорится, сорняки от настоящих цветов нашего поколения. Оно было, может быть, наивное, но оно было нежное. Мы были нежными друг с другом. Вася Аксенов был влюблен в Беллу. И Вознесенский… В Беллу были влюблены все, понимаете или нет?

- Думаем, что понимаем!

Она настолько была очаровательна! Кстати, один из моих страхов был – это способна ли будет какая-то актриса восстановить обаяние Беллы? Вот я уж, все-таки она была моей женой, любимой женщиной, я посвятил ей свои лучшие стихи, вот. И меня с ней ссорили, но она никогда не ссорилась со мной. Никогда!

- То есть, образ ее…

И вот представьте себе, слушайте, слушайте... И вот Чулпан Хаматова - я был потрясен! Я вдруг увидел как будто воскресшую Беллу, понимаете? Актриса гениально ее показала! Это типичная, немножко высокопарная, речь Беллы, когда она говорила. Замечательно, когда она разговаривает с милиционерами, выручая нас из милиции (чего, кстати, в реальности тоже не было! - но это не имеет значения). Это могло быть. Чулпан замечательна, у нее , у Беллы, был особый какой-то взгляд... она поднимала высоко подбородок, вот куда -то у нее глаза всегда были устремлены выше облаков, понимаете, всегда! Я честно скажу – в некоторых местах я просто плакал. (Евтушенко замолкает).

Да, правильно. Я заплаканный смотрел эту картину. Она меня очень тронула.

"А ПОТОМ ОНИ ПЛЮНУЛИ В МОЮ ЛЮБОВЬ"

Евгений Александрович совершенно искренне восторгался фильмом. Но тут связь прервалась. А когда через несколько часов мы снова дозвонились в Америку , тон у Евгения Александровича был совсем другой…

Я посмотрел третью часть… Я потрясен одним эпизодом, который бросает на меня тень. Конечно, можно говорить, что в фильме действует не Евтушенко, а Ян Тушинский, но, простите меня, во-первых, расшифрованы все эти фамилии, во-вторых, этот герой читает мои стихи – "Поэт в России больше, чем поэт» и другие опусы - значит, люди проецируют этого героя на меня.

- О чем вы, Евгений Александрович?

Вдруг появляется эпизод, где утверждается, что я – в числе тех, кто выступил против Пастернака.

- Но это же не так!

Конечно, не так! Было письмо студентов литинститута с требованием вышвырнуть Пастернака как недостойного гражданина нашей страны, лишить его советского гражданства. И Белла, и я, мы с самого начала отказались его подписывать. А мне это было очень трудно, потому что я был тогда секретарем комсомольской организации. Я писал в своих мемуарах, и другие, все, кто исследовал мои работы, они знают, что меня потащил секретарь парткома…

Стихотворение "Сон"

- И что?

Меня никто не мог заставить выступить против Пастернака, Когда я пришел к секретарю горкома комсомола Мосину, он мне говорит - а почему вы не хотите присоединиться? Я его спросил – а вы читали роман "Доктор Живаго "? Он сказал – откуда же я его возьму? Достать роман было невозможно. А я говорю – а он мне дал сам, и я прочел его. Там нет ни одной строчки против страны, проникнутой ненавистью, в чем Пастернака обвиняли… И меня сейчас - в фильме - обвиняют в том, в чем я не участвовал! Это всем известно. И Пастернак мне подарил книгу, когда я навещал его во время опалы. У меня были очень большие неприятности после этого…

Что же вы делаете? Обращаюсь к авторам фильма... Я единственный живой из всей этой плеяды, из них уже никто не может заступиться за меня, но все они это знали, все знают, и можно спросить кого угодно об этом. Даже мои враги никогда этого мне не приписывали.

- В фильме Белла обвиняет Яна в трусости …

Ну, как они могли? Ну, как она могла, актриса, вот эта женщина, с нежной головой, исполнить, так сказать, это обвинение и назвать меня трусом? Просто жуть, что они сделали! Они плюнули в мою любовь! В фильме получается так, что Белла хочет защитить Пастернака и предлагает мне идти в институт и защищать его, а я отказываюсь трусливо. Но этого никогда не было! Даже в самом последнем интервью Изабеллы Ахатовны в «Аргументах и фактах» она сказала, что счастлива навсегда, что ее учителями были такие поэты, в эпоху которых она жила: как Окуджава, Вознесенский и Евтушенко. Вы понимаете, мы никогда с ней не ссорились вообще, хотя и разошлись. И Маша (супруга Евгения Евтушенко - Авт.) с ней дружила. Простите меня, но я требую, чтобы эти кадры были выкинуты, демонтированы из фильма, потому что это страшное оскорбление. Самое страшное! Если авторы не выбросят этот кусок и не извинятся, тогда я подам в международный суд на телевидение.

ЧТО ЕЩЕ СКАЗАЛ ПОЭТ

"Мне позвонил Хрущев : "Приходи с женой - вместе встретим Новый год". И "Хотят ли русские войны" споем"...

Ошибка еще есть одна в фильме.

- Какая, Евгений Александрович?

Когда перечисляли события во времена Хрущева, за которые он несет ответственность, авторы сделали одну очень большую историческую ошибку. Они даже не упомянули ХХ съезд партии, когда Хрущев осудил сталинские преступления против собственного народа. Хрущев не был одноцветным, он был сложным правителем. Потому что, когда Никита Сергеевич атаковал нас всех, то одновременно дал Эрнсту Неизвестному, например, заказ в Зеленограде . То есть, поддержал его.

А меня тогда не хотели пускать в Германию , куда я был приглашен. А Хрущев лично позвонил мне и сказал, чтобы мы с женой приходили (на правительственный банкет. - Авт.) Новый год встречать. Я, говорит, к вам подойду, обниму вас, чтобы все видели. А не то, говорит, они подумают, что если мы с вами спорили, значит, я против молодежи…

- Хрущев лично вам позвонил?

Да, он сам сказал – приходите. Я, говорит, подойду к вам ночью, после банкета, мы будем исполнять вашу песню - «Хотят ли русские войны?».

- И так и было все?

Да, он пел мою песню, потом ко мне подошел, специально остановился около моего стола, обнял меня… Это было после того, как я выступил против него - когда он напал на Эрнста Неизвестного. И, кстати, потом, когда Хрущева свергли, он мне однажды позвонил и пригласил на день рождения свой. Да. Я ездил к нему. И долго мы с ним разговаривали. И он мне сказал: «Я прошу вас передать всем писателям мои глубокие извинения за мои грубости, которые я говорил. На меня тогда стали нападать за то, что я позволяю молодым писателям раскачивать корабль". Вот. "А кораблю хорошему, - он сказал тогда, - это только придает силы".

- Евгений Александрович, это же надо все доснимать. Вы можете сказать Денису Евстигнееву…

Не надо ничего снимать. Вот я вам рассказываю – напечатайте в «Комсомолке». Никита Сергеевич мне сказал: «Давайте уж по совести. Все-таки я не позволил, чтобы даже волос с вашей головы упал." Это было правда.

Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя,
Означится, как свет в лесу,
Иное время.
Борис Пастернак

23 ноября 1957 г. в Милане в издательстве Дж. Фельтринелли был опубликован роман Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго». Спустя год после публикации романа, 23 октября 1958 г., Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Однако прошло много лет, прежде чем русский читатель познакомился с этой запрещенной в СССР книгой.

Перипетии истории издания романа и кампания травли его автора, развернувшейся после решения членов Шведской академии, сами достойны пера романиста. Эти события освещалась в воспоминаниях, литературоведческих трудах, в публикациях документов из личных архивов. Многие годы под спудом лежали официальные документы «крестового похода» против поэта. Не зная содержания этих документов, о многом, что происходило за кулисами власти, можно было только догадываться. Решения о судьбе Пастернака принимались в ЦК КПСС, здесь против него разрабатывались политические и идеологические акции. Хрущев, Брежнев, Суслов, Фурцева и другие властители лично знакомились с прошлым поэта, его отношениями с людьми, по перехваченным обрывкам высказываний, выдержкам из писем и произведений принимали решения, выносили не подлежащие обжалованию приговоры. Активнейшую, а в определенном смысле и решающую роль во всей этой истории играли советские спецслужбы.

Эпоха, с легкой руки Ильи Эренбурга получившая название «оттепели», обернулась «заморозками». Оказалось, что нужно не так много, чтобы в ее разгар на человека, опубликовавшего художественное произведение за границей и тем нарушившего неписаное «идеологическое табу», обрушилась вся мощь государства. Об этом свидетельствуют документы Президиума (Политбюро) и Секретариата ЦК КПСС, аппарата ЦК КПСС и документы, присланные на Старую площадь из КГБ, Генеральной прокуратуры, МИД, Главлита, из Союза писателей СССР. Эти документы читали, на них оставили свои резолюции и пометы высшие руководители страны.

В июне 1945 г. Пастернак писал: «Я почувствовал, что только мириться с административной росписью осужденного я больше не в состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовать выйти к публике». Позднее, 1 июля 1956 г., оглядываясь назад, он писал Вяч. Вс. Иванову, что еще во время войны почувствовал необходимость решиться на что-то, что «круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу… это было желание начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широких основаниях».

Писатель убеждал себя и близких в том, что «нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей». В романе он хотел дать «исторический образ России за последнее сорокапятилетие», выразить свой взгляд на искусство, «на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое». Первый замысел произведения «о всей нашей жизни от Блока до нынешней войны» писатель хотел воплотить за короткий срок, в течение нескольких месяцев. Задача тем более грандиозная, что до сих пор у писателя был небольшой прозаический опыт – написанные им до войны автобиографическая «Охранная грамота» и повесть «Детство Люверс».

Однако внешние события не позволили реализовать этот план. В послевоенных идеологических кампаниях нашлось место и Пастернаку. Об «отрыве от народа», «безыдейности и аполитичности» его поэзии заговорили сразу после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Пример подал в своих выступлениях первый секретарь Союза писателей Александр Фадеев. В резолюции президиума Союза писателей Пастернак объявлялся «далеким от советской действительности автором», не признающим «нашей идеологии». В газетах появились разгромные статьи. Весной 1947 г. Алексей Сурков в официозе «Культура и жизнь» «припечатал» поэта словами о «скудности духовных ресурсов», «реакционности отсталого мировоззрения» и выводом о том, что «советская литература не может мириться с его поэзией».

Выдвижение кандидатуры Пастернака на соискание Нобелевской премии только подлило масла в огонь. Кампания борьбы с «космополитизмом» 1948 г. затронула и Пастернака. В результате была остановлена публикация его сочинений. Тираж «Избранного», подготовленного в издательстве «Советский писатель» в 1948 г., пустили под нож, была прекращена редакционная подготовка «Избранных переводов». Одной из подспудных причин послевоенных гонений, возможно, были и сведения о новом романе. Первые четыре главы давались для прочтения знакомым и друзьям. Один экземпляр был с оказией переправлен сестрам в Англию.

После смерти Сталина журнал «Знамя» напечатал подборку стихотворений Пастернака из романа, Союз писателей устроил обсуждение перевода «Фауста» Гете, Николай Охлопков и Григорий Козинцев предлагали подготовить редакцию перевода для постановки. Публикация стихотворений в журнале предварялась авторским анонсом о романе, который «предположительно будет дописан летом», обозначены и его хронологические рамки – «от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне», назван герой – мыслящий врач Юрий Андреевич Живаго.

Новый, 1956 г. сулил много перемен. Доклад Хрущева на XX съезде КПСС с осуждением «культа личности» Сталина, казалось, перевернул страницу истории. С либерализацией общественной и культурной жизни появились предложения напечатать роман в журналах, отдельным изданием в Госиздате, куда были переданы рукописи. Сведения о романе стали просачиваться и за границу. Автор отдал рукопись романа для публикации в Варшаве и автору передачи на радио, члену итальянской компартии Серджио д"Анджело для миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли. В ответ на письмо издателя о желании перевести и опубликовать роман Пастернак дал согласие на публикацию, предупреждая, что «если обещанная многими журналами публикация романа здесь задержится и вы ее опередите, положение мое будет трагически трудным. Но мысли рождаются не для того, чтобы их таили или заглушали в себе, но чтобы быть сказанными».

Пока шли разговоры об издании, вновь началось «похолодание». Первыми его признаками стали «разъяснение» в печати, как следует правильно понимать решения XX съезда, и выведение на чистую воду «отдельных гнилых элементов», которые «под видом осуждения культа личности пытаются поставить под сомнение правильную политику партии». Вскоре появилось постановление Секретариата ЦК КПСС о журнале «Новый мир», осудившее поэму Твардовского «Теркин на том свете» и «неправильную линию журнала в вопросах литературы».

В сентябре журнал «Новый мир» отказался от публикации романа. В письме-рецензии, подписанном Лавреневым, Симоновым, Фединым и другими членами редколлегии, говорилось, что о публикации произведения «не может быть и речи». Главным препятствием были не эстетические расхождения с автором, а «дух неприятия социалистической революции», его убеждение, что «Октябрьская революция, Гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально».

1 декабря имя Пастернака уже фигурирует в записке Отдела культуры ЦК КПСС «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей». В записке сообщалось, что это произведение, отданное в журнал «Новый мир» и в Госиздат, «проникнуто ненавистью к советскому строю». В той же записке в числе «безыдейных, идеологически вредных произведений» упоминался роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», стихотворения Р. Гамзатова, Е. Евтушенко и др.

В ЦК КПСС еще питали надежду, что Пастернак после проведенных с ним «бесед» серьезно переработает роман и остановит его публикацию в Италии, поэтому Гослитиздат 7 января 1957 г. заключил с автором договор об издании «Доктора Живаго». О подоплеке подписания договора вспоминал главный редактор Гослитиздата Пузиков. В Гослитиздате началась работа редакторов по «излечению» «Доктора Живаго», хотя Пастернак откровенно написал главному редактору: «Я не только не жажду появления „Живаго“ в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществление этого издания и радуюсь всякому препятствию». Под давлением властей Пастернак согласился послать телеграмму Фельтринелли с просьбой не издавать роман до 1 сентября – даты выхода в свет романа в Москве.

Француженка Жаклин де Пруайяр, приезжавшая на стажировку в Московский университет, добилась у Пастернака разрешения ознакомиться с рукописью романа и предложила свою помощь в переводе его на французский язык для опубликования в издательстве «Галлимар». Пастернак написал Жаклин де Пруайяр доверенность для ведения дел по изданию своего романа за границей.

В июле появилась первая публикация двух глав и стихотворений в польском журнале «Opinii», переведенных редактором журнала поэтом Северином Полляком. Как только в конце августа информация об этом дошла до ЦК КПСС, по указанию секретаря ЦК Суслова Отдел культуры ЦК КПСС подготовил телеграмму советскому послу, в которой «польским товарищам» предлагалось прекратить публикацию и подготовить критические выступления в партийной печати. Еще раньше Секретариату Союза писателей были даны указания «принять меры».

Пастернак описал эту историю в письме от 21 августа к Нине Табидзе, вдове расстрелянного грузинского поэта Тициана Табидзе: «Здесь было несколько страшных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах, мне недоступных. Видимо, Хрущеву показали выборку всего самого неприемлемого в романе. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне не известных осложнений, увеличивших шум.

Как всегда, первые удары приняла на себя О.В. [Ивинская]. Ее вызвали в ЦК и потом к Суркову. Затем устроили секретное расширенное заседание Секретариата Президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37-го года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы […]. На другой день О.В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра:

[…] Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое“.

П[оликарпов] сказал, что сожалеет, что прочел такое письмо, и просил О.В. разорвать его на его глазах. Потом с П. говорил я, на другой день после этого разговора разговаривал с Сурковым. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, то есть передоверить переговоры с Фельтринелли Гослитиздату, и отправил просьбу о возвращении рукописи для переработки».

Нажим на писателя усилился с разных сторон. Ольга Ивинская упросила Серджио д"Анджело воздействовать на Пастернака, чтобы тот подписал требуемую телеграмму Фельтринелли. Их усилия в конце концов увенчались успехом. Текст телеграммы, составленной в ЦК, он подписал. Одновременно через молодого итальянского слависта Витторио Страда, приехавшего на Московский фестиваль молодежи и студентов, он передал Фельтринелли, чтобы тот не обращал внимания на телеграмму и готовил издание романа.

В Москву приехал итальянский переводчик романа Пьетро Цветеремич, во внутренней рецензии для Фельтринелли оценивший роман как «явление той русской литературы, которая живет вне государства, вне организованных сил, вне официальных идей. Голос Пастернака звучит так же, как звучали в свое время голоса Пушкина, Гоголя, Блока. Не опубликовать такую книгу – значит совершить преступление против культуры».

ЦК не оставлял попыток остановить издание. К этому было подключено Всесоюзное объединение «Международная книга», торговые представители СССР во Франции и Англии. Алексей Сурков в октябре 1957 г. был послан в Милан для переговоров с Фельтринеллли и с очередным «письмом» Пастернака. Федор Панферов, проходивший курс лечения в Оксфорде, завязал знакомство с сестрами Пастернака и запугивал их тяжелыми последствиями, которые может вызвать публикация романа в издательстве «Коллинз».

Пастернак писал 3 ноября Жаклин де Пруайяр: «Как я счастлив, что ни Г[аллимар], ни К[оллинз] не дали себя одурачить фальшивыми телеграммами, которые меня заставляли подписывать, угрожая арестом, поставить вне закона и лишить средств к существованию, и которые я подписывал только потому, что был уверен (и уверенность меня не обманула), что ни одна душа в мире не поверит этим фальшивым текстам, составленным не мною, а государственными чиновниками, и мне навязанными. […] Видели ли Вы когда-нибудь столь трогательную заботу о совершенстве произведения и авторских правах? И с какою идиотскою подлостью все это делалось? Под гнусным нажимом меня вынуждали протестовать против насилия и незаконности того, что меня ценят, признают, переводят и печатают на Западе. С каким нетерпением я жду появления книги!»

В ноябре 1957 г. роман увидел свет. Выход романа поднял бурю зарубежных публикаций. В западной прессе стала обсуждаться возможность выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. Альбер Камю 9 июня 1958 г. писал Пастернаку, что в его лице он нашел ту Россию, которая его питает и дает ему силы. Писатель прислал издание своих «Шведских речей», в одной из которых он упоминал «великого Пастернака», а позднее как нобелевский лауреат поддержал выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию 1958 г.

Но пока непреодолимым препятствием для такого выдвижения казалось отсутствие издания романа на языке оригинала. Здесь неожиданная помощь пришла со стороны голландского издательства «Мутон», начавшего в августе 1958 г. печатать роман на русском языке. Считая издание незаконным, Фельтринелли потребовал, чтобы на титульном листе проставили гриф его издательства. Было напечатано только 50 экземпляров (Фельтринелли, разослав их по издательствам, обеспечил себе всемирные авторские права). Так были устранены юридические препятствия для выдвижения кандидатуры Пастернака.

Пастернак предчувствовал, чем может для него закончиться история с изданием романа. 6 сентября 1958 г. он писал Жаклин де Пруайяр: «Вы должны выработать свое отношение к тем неподвластным нам изменениям, которым подвергаются иногда наши планы, самые, казалось бы, точные и неизменные. При каждой такой перемене возобновляются крики о моем страшном преступлении, низком предательстве, о том, что меня нужно исключить из Союза писателей, объявить вне закона… Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни».

На Старой площади загодя готовились к этому событию. 23 октября Пастернак получил телеграмму от секретаря Нобелевского фонда А. Эстерлинга о присуждении ему премии и отправил телеграмму, в которой благодарил Шведскую академию и Нобелевский фонд: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен». В тот же день Президиум ЦК КПСС по записке Суслова принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», в котором присуждение премии признавалось «враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны». В «Правде» был опубликован фельетон Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» и редакционная статья «Провокационная вылазка международной реакции».

Одним из пунктов кампании было предложение Суслова: «…через писателя К. Федина объяснить Пастернаку обстановку, сложившуюся в результате присуждения ему Нобелевской премии, и посоветовать Пастернаку отклонить премию и выступить в печати с соответствующим заявлением». Переговоры с Пастернаком не принесли результатов, и было назначено заседание правления Союза писателей с повесткой «О действиях члена СП СССР Б. Пастернака, несовместимых со званием советского писателя».

25 октября состоялось заседание партийной группы президиума СП, 27-го – совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР.

В отчете ЦК о заседании скрупулезно сообщалось, кто из писателей и по какой причине отсутствовал. Сообщалось, что по болезни отсутствовали Корнейчук, Твардовский, Шолохов, Лавренев, Гладков, Маршак, Тычина. По неизвестной причине уклонились от участия в этом «мероприятии» писатель Леонид Леонов и драматург Николай Погодин. Подчеркивалось, что на заседание не пришел сказавшийся больным Всеволод Иванов.

Николай Грибачев и Сергей Михалков, по своей ли инициативе или по подсказке свыше, заявили о необходимости выслать Пастернака из страны. Решение товарищей по литературному цеху было предрешено. Давление властей и предательство друзей вызвали у писателя нервный срыв. В этом состоянии Пастернак отправил две телеграммы. Одну в Нобелевский комитет: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Другую – в ЦК: «Благодарю за двукратную присылку врача. Отказался от премии. Прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате. Пастернак».

История о том, как и кем были написаны письма Пастернака к Хрущеву и в газету «Правда», демонстрирующие унижение писателя и торжество власти, освещена достаточно подробно.

Но пропагандистская кампания проклятий по адресу «литературного власовца» уже набрала обороты. Собратья-писатели, ученые и домохозяйки, рабочие и студенты дружно осуждали Пастернака и предлагали судить его как изменника родины. Но самый сюрреалистический образ родила фантазия секретаря ЦК ВЛКСМ Семичастного, будущего председателя КГБ. По подсказке Хрущева он, заявив о том, что Пастернак может оправляться за границу, сравнил поэта со свиньей, которая гадит там, где ест.

Толки о предстоящей высылке доходили до Пастернака. Он обсуждал такую возможность с близкими ему людьми – с женой З.Н. Пастернак и Ольгой Ивинской. Сохранились черновые наброски письма Пастернака с благодарностью властям за разрешение выехать с семьей и с просьбой выпустить вместе с ним О.В. Ивинскую с детьми. Сын писателя пишет, что З.Н. Пастернак отказалась уезжать. КГБ позднее информировал ЦК о том, что Ивинская «несколько раз высказывала желание выехать с Пастернаком за границу».

11 января 1959 г. Пастернак послал письмо во Всесоюзное управление по охране авторских прав. В нем он просил разъяснить, будут ли ему давать работу, как об этом говорилось в официальных заявлениях, «потому что в противном случае [...] придется искать иного способа поддерживать существование» (речь шла о возможности получения части зарубежных гонораров).

В это время написано знаменитое стихотворение «Нобелевская премия»:

Это стихотворение стало поводом для нового обострения отношений с властью. Автограф стихотворения был предназначен Жаклин де Пруайяр и передан английскому корреспонденту Энтони Брауну, который опубликовал его в газете «Daily Mail».

Как вспоминает сын писателя, 14 марта, прямо с прогулки, Пастернака забрала казенная машина и отвезла в Генеральную прокуратуру. Генеральный прокурор Руденко, посылая протокол допроса в Президиум ЦК, специально подчеркнул: «На допросе Пастернак вел себя трусливо. Мне кажется, что он сделает необходимые выводы из предупреждения об уголовной ответственности». Прокуратура потребовала от писателя письменного обязательства прекратить всякие встречи с иностранцами и передачу за границу своих произведений, а, возможно, и вообще прекратить свою зарубежную переписку. По воспоминаниям сына, Пастернак рассказал о допросе своим близким: «Я сказал, что могу подписать только то, что я читал их требование, но никаких обязательств взять на себя не могу. Почему я должен вести себя по-хамски с людьми, которые меня любят, и расшаркиваться перед теми, которые мне хамят».

30 марта 1959 г. Пастернак писал Жаклин де Пруайяр: «Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отказаться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.

Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничтожает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил».

В следующем письме (19 апреля 1959 г.) он писал: «Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой».

В одном из писем Жаклин де Пруайяр он поделился своим предчувствием: «…мне так мало осталось жить!» Сердце поэта остановилось 30 мая 1960 г.

О смерти Пастернака оповестило крохотное объявление на последней странице «Литературной газеты»: «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». И здесь власть осталась верна себе. Но скрыть время и место похорон не удалось. Зарисовку похорон дает записка Отдела культуры ЦК КПСС от 4 мая, но она во многом, прежде всего в оценке числа провожавших, расходится с собранными воспоминаниями. Хотя на похоронах и не произносилось громких речей, они вошли в историю как свидетельство гражданского мужества тех, кто пришел на кладбище в Переделкине.

Публикуемые документы выявлены в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ). Часть документов предоставлена Архивом Президента РФ.

Впервые документы из фондов ЦК КПСС увидели свет в отдельном издании, выпущенном в Париже издательством «Галлимар» в начале 1990-х гг. Тогда же планировалась до сих пор не осуществленная публикация сборника издательством Фельтринелли в Италии. Некоторые из документов опубликованы на русском языке в периодической печати.

Все документы впервые собраны воедино и изданы на русском языке издательством «РОССПЭН» в 2001 г. Настоящая публикация основана на этом издании. Для публикации текст документов был выверен заново, подготовлен дополнительный комментарий, написана вступительная статья. Текст документов в публикации передается, как правило, полностью. Если документ в основном посвящен другой теме, то часть текста документа при публикации опускается и обозначается отточиями в квадратных скобках. Резолюции, пометы, справки располагаются после текста документа, перед легендой. Несколько резолюций выявлено не на самих документах, а по делопроизводственным карточкам, которые заводились в Общем отделе ЦК на каждый документ, поступавший на Старую площадь. Заголовки к документам даны составителями, если использовался текст документа, то он помещен в кавычках. В легенде указываются архивный шифр, подлинность или копийность. Отмечаются также предшествующие публикации, за исключением публикаций в газетах и в сборнике «А за мною шум погони…», на основе которого подготовлена данная публикация.

Вступительная статья В.Ю. Афиани. Подготовка публикации В.Ю. Афиани, Т.В. Дормачевой, И.Н. Шевчука.

Считать, что Пастернак всю свою жизнь был неугодным советским властям писателем, — не совсем верно. До середины 1930-х годов большой том его стихотворений активно издаётся, а сам Пастернак участвует в деятельности Союза писателей СССР, стараясь при этом не склоняться перед власть имущими. Так, в 1934 году на первом съезде советских литераторов Борис Леонидович сказал, что потеря своего лица грозит превращением в «социалистического сановника». На том же съезде Николай Бухарин (уже потерявший былую власть, но ещё имеющий вес в партии) называет Пастернака лучшим поэтом Советского Союза. Но уже через два года, в начале 1936-го, ситуация начинает меняться: правительство СССР недовольно слишком личным и трагическим тоном произведений поэта. Советскому Союзу нужны не декаденты, а писатели-активисты. Но тогда Пастернак в полную опалу не попадает.

Говоря об отношениях писателя с советской властью, обычно вспоминают два эпизода, связанных с Иосифом Сталиным. Первый (и наиболее известный) произошёл 13 июня 1934 года. События того дня Борис Леонидович Пастернак будет вспоминать всю свою жизнь, особенно в разгар развернувшийся травли. Около половины четвёртого дня в квартире писателя раздался звонок. Молодой мужской голос сообщил Пастернаку, что сейчас с ним будет говорить Сталин, чему поэт не поверил, но продиктованный номер всё-таки набрал. Трубку действительно поднял Генеральный секретарь партии. Показания свидетелей о том, как на самом деле прошёл этот разговор, разнятся. Точно известно, что Сталин и Пастернак говорили об Осипе Мандельштаме, отправленном в ссылку из-за издевательской эпиграммы, направленной против сталинского режима и самого Иосифа Виссарионовича. «Отец народов» спросил, друг ли Мандельштам Пастернаку, хороший ли он поэт... Что именно ответил Пастернак, неизвестно, но, судя по всему, писатель пытался уйти от неудобных вопросов, пускаясь в пространные философские рассуждения. Сталин сказал, что так товарищей не защищают, и бросил трубку. Раздосадованный Пастернак попытался дозвониться до генсека снова, уговорить того отпустить Мандельштама, но трубку никто не взял. Пастернак считал, что поступил недостойно, из-за чего долгое время не мог работать.

Уже через год, осенью 1935-го поэту выпал шанс заступиться за других литераторов. Он отправил Сталину личное послание, где просто и искренне попросил отпустить мужа и сына Анны Ахматовой — Николая Пунина и Льва Гумилёва. Оба оказались на свободе ровно через два дня. Об этих эпизодах Пастернак вспомнит в начале 1959 года, когда, доведённый до отчаяния травлей и отсутствием заработков, будет вынужден написать письмо Дмитрию Поликарпову — одному из главных виновников своих бед: «Действительно страшный и жестокий Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключённых и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону».

• Борис Пастернак с супругой Зинаидой на даче, 1958 год

Стихи — это необработанная проза

Главной причиной травли стал единственный роман писателя — «Доктор Живаго». Пастернак, до публикации этого произведения работавший с поэзией, считал прозу более совершенной формой передачи мыслей и чувств писателя. «Стихи — это необработанная, неосуществлённая проза», — говорил он. Время после Великой Отечественной войны ознаменовалось для Пастернака ожиданием перемен: «Если Богу угодно будет и я не ошибаюсь, в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век и ещё раньше, до наступленья этого благополучия в частной жизни и обиходе, — поразительное огромное, как при Толстом и Гоголе, искусство». Для такой страны он и начал писать «Доктора Живаго» — символический роман, проникнутый христианскими мотивами и повествующий о первопричинах революции. И герои его — это символы: Живаго — русское христианство, а главный женский персонаж Лара — сама Россия. За каждым героем, за каждым событием в романе стоит нечто гораздо большее, всеобъемлющее. Но первые читатели не смогли (или не захотели) этого понять: они хвалили стихотворения, которые вошли в книгу под видом творчества Юрия Живаго, говорили о прелести пейзажей, но главную задумку не оценили. Как ни странно, смысл произведения уловили на Западе. В письмах писателей о «Докторе Живаго» зачастую говорится, что этот роман позволяет западному человеку лучше понять Россию. Но эти слова поддержки до Пастернака почти не доходили из-за развёрнутой травли со стороны властей и даже литературного сообщества. Он с трудом получал весточки из других стран и был вынужден заботиться прежде всего о том, как прокормить свою семью.

Официальная и полномасштабная кампания против Бориса Леонидовича Пастернака развернулась уже после получения им Нобелевской премии в 1958 году. Руководство партии настаивало на том, что награда была дана Пастернаку за роман «Доктор Живаго», который порочит советский строй и якобы не имеет никакой художественной ценности. Но следует помнить о том, что Пастернак тогда выдвигался на премию уже не впервые: Нобелевский комитет рассматривал его кандидатуру с 1946 года, а роман тогда ещё не существовал даже в черновиках. Да и в обосновании награды сначала говорится о достижениях Пастернака как поэта, а потом уже о его успехах в прозе: «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

Но неверно говорить и о том, что «Доктор Живаго» не оказал никакого влияния на решение Нобелевского комитета. Роман, вышедший в Италии в 1957 году, имел значительный успех. Его читали в Голландии, Великобритании и США. «Что с того, что ты в Переделкине одиноко свершаешь свой невидимый подвиг, — где-то наборщики в передниках за то получают зарплату и кормят свои семьи, что набирают твоё имя на всех языках мира. Ты способствуешь изжитию безработицы в Бельгии и в Париже», — писала Пастернаку двоюродная сестра Ольга Фрейденберг. ЦРУ, разделявшее точку зрения советского правительства об антиреволюционной направленности романа, устроило бесплатную раздачу «Доктора Живаго» русским туристам в Бельгии и планировало доставить «пропагандистскую» книгу в страны социалистического блока.

Всё это ещё до присуждения премии обеспечило Борису Леонидовичу Пастернаку опалу. Изначально писатель отдал рукопись не иностранцам, а русскому журналу «Новый мир». Ответ из редакции долго не приходил Пастернаку, поэтому он в конце концов решил передать права на публикацию романа итальянскому издателю Джанджакомо Фельтринелли. К концу 1956 года копия романа была уже в редакциях крупнейших западноевропейских государств. Советский Союз, в публикации отказавший, заставлял Пастернака отозвать книгу, но остановить процесс уже не представлялось возможным.

Пастернак прекрасно понимал, какими проблемами может обернуться для него получение Нобелевской премии, и всё же 23 октября 1958 года, в день своего триумфа, направил в Шведскую академию слова искренней признательности. Советское руководство было взбешено: СССР настаивал на том, чтобы награду получил Шолохов, но Нобелевский комитет их просьбам не внял. Кампания против Пастернака началась тут же: к нему приходили коллеги, фактически требуя отказаться от премии, но писатель был непреклонен. А 25 октября началась травля в СМИ. Московское радио сообщило, что «присуждение Нобелевской премии за единственное среднего качества произведение, каким является «Доктор Живаго», — политический акт, направленный против советского государства». В тот же день «Литературная газета» опубликовала статью, в которой назвала Пастернака «наживкой на крючке антисоветской пропаганды». Через два дня, 27 октября, на специальном заседании Союза писателей СССР было решено исключить Пастернака из организации и просить Хрущёва выслать провинившегося поэта из страны. В печати с завидным постоянством появлялись критические, если не сказать оскорбительные публикации. Основной проблемой всех этих выпадов было то, что практически никто из обвинявших роман не читал. В лучшем случае они были знакомы с несколькими кусками, вырванными из контекста. Пастернак пытался обратить на это внимание в тех редких письмах, которые он отправлял своим обвинителям, но всё было тщетно: приказ «затравить» нобелевского лауреата и заставить его отказаться от награды поступил сверху. Сам Хрущёв, не стесняясь, назвал Пастернака свиньёй, что с готовностью подхватили и другие преследователи.

Но не эти нападки заставили Пастернака отказаться от премии: писатель для сохранения здоровья перестал читать прессу. Последней каплей в чаше терпения и без того глубоко несчастного человека стали слова его музы, Ольги Ивинской. Она, опасаясь за свою свободу, обвинила писателя в эгоизме: «Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберёшь». После этого Пастернак отправил в Швецию телеграмму о том, что принять почётную награду он не сможет.

• globallookpress.com
• Russian Look

«Исключение Пастернака — позор для цивилизованного мира»

Но расчёт советского правительства не оправдался: отказ Пастернака от премии прошёл почти незаметно, зато травля писателя получила широкий общественный резонанс во всём западном мире. Крупнейшие писатели того времени, включая Олдоса Хаксли, Альбера Камю, Андре Моруа, Эрнеста Хемингуэя, выступали в поддержку советского писателя, отправляли письма в правительство СССР с настоятельной просьбой прекратить преследование Пастернака.

«Исключение Пастернака представляет собой нечто невероятное, заставляющее вставать дыбом волосы на голове. Во-первых, потому, что присуждение Шведской академией премии обыкновенно считается за честь, во-вторых, потому, что Пастернак не может нести ответственности за то, что выбор пал на него, наконец, потому, что произвол, который допустили советские писатели, лишь увеличивает пропасть между западной культурой и русской литературой. Было время, когда великие писатели, как Толстой, Чехов, Достоевский, совершенно справедливо гордились престижем, который они имели на Западе».

Андре Моруа

«Единственное, что России надо было бы понять, — это то, что Нобелевская премия вознаградила большого русского писателя, который живёт и работает в советском обществе. К тому же гений Пастернака, его личные благородство и доброта далеки от того, чтобы оскорблять Россию. Напротив, они озаряют её и заставляют любить её больше, чем любая пропаганда. Россия пострадает от этого в глазах всего мира лишь с того момента, как будет осуждён человек, вызывающий теперь всеобщее восхищение и особенную любовь».

Альбер Камю

«Исключение Пастернака — позор для цивилизованного мира. Это означает, что он в опасности. Его надо защитить».

Лондонская газета News Chronicle

Кампания по защите Бориса Пастернака приобрела невиданные масштабы. Иностранные коллеги и читатели писали ему много писем с предложениями помощи. Поддержку писателю оказал даже премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, который позвонил лично Хрущёву. После этого Первый секретарь СССР понял, что дела обстоят весьма серьёзно, и отправил в посольства нескольких стран письма, где официально заверял, что жизнь, свобода и имущество Пастернака находятся вне опасности.

Страшный скандал разгорелся в Швеции: здесь лауреат Ленинской премии Артур Лундквист заявил о своём отказе от награды в поддержку Пастернака. Средства массовой информации всего мира говорили о советском писателе, что иногда приводило к довольно курьёзным случаям. Например, один фермер жаловался на то, что история с Пастернаком может его разорить, потому что радиостанции, занятые обсуждением Нобелевской премии по литературе, перестали передавать информацию о ценах на зерно и прогнозы погоды.

Но жизнь Пастернака от этого не изменилась к лучшему. Сначала он опасался одного — высылки. Писатель не представлял себе жизни без России, поэтому иногда шёл на уступки власти, чтобы остаться на родине. Затем перед нобелевским триумфатором встала другая проблема — он перестал получать гонорары. Его, уже совсем не молодого и к тому же семейного человека, лишили средств к существованию. При этом гонорары за «Доктора Живаго» дожидались своего хозяина за рубежом. Получить их у писателя не было никакой возможности.

Но даже в такой атмосфере Пастернак не прекращал творить: работа помогала сохранять остатки моральных сил. Писатель задумал пьесу о крепостном актёре, который развивает свой талант, несмотря на унизительное рабское положение. Постепенно замысел становился всё более масштабным, превращаясь в пьесу обо всей России. Она называлась «Спящая красавица», но закончена так и не была: Пастернак, задумавший новое произведение летом 1959-го, ушёл из жизни 30 мая 1960 года.

Через 27 лет после смерти Пастернака, 19 февраля 1987 года, Союз писателей СССР наконец отменил свой указ об исключении Бориса Леонидовича. Все эти годы в стране шёл медленный процесс реабилитации писателя. Сначала его существование перестали полностью замалчивать, потом стали говорить о нём в нейтральном ключе. Период замалчивания и искажений закончился в конце 1980-х: сначала раскаялся Союз писателей, затем с пронзительной статьёй в память о Пастернаке выступил смертельно больной Виктор Некрасов (правда, в нью-йоркской газете) и наконец в 1988 году, с запозданием в 30 лет, журнал «Новый мир» опубликовал полный текст «Доктора Живаго». В следующем году родные Пастернака получили за него Нобелевскую премию. 10 декабря 1989 года в Стокгольме в честь великого русского писателя, лишившегося законного права быть триумфатором, звучала чарующе-трагическая мелодия из сюиты Баха d-moll для виолончели соло.

Александр Подрабинек: Эпиграфом к этому выпуску нашей передачи можно взять цитату из трактата Платона «Государство», в котором он приводит слова Сократа: «По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже».

Тема нашей сегодняшней программы – интеллигенция и власть, точнее – не просто интеллигенция, а деятели науки и культуры, а еще точнее – культурная элита, самые талантливые и достойные, мастера культуры, как сказал о них однажды Максим Горький.

Это было в марте 1932 года. Американские журналисты написали пролетарскому писателю письмо с выражением озабоченности положением дел в Советской России.

«С кем вы, “мастера культуры”?», – спрашивал их в ответном письме Горький. Он неистово клеймил буржуазный кинематограф, который «постепенно уничтожает высокое искусство театра», поносил «однообразно сентиментального и унылого Чарли Чаплина» и всю западную интеллигенцию, которая «продолжает довольствоваться службой капитализму». О русской интеллигенции он выразился так: «Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот - разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях».

«Буревестник революции» ошибся: театр не исчез под напором кинематографа, Чаплин остался непревзойденным гением немого кино, русская интеллигенция не вымерла, несмотря на пожелания Горького, а сам он остался навязчивой строкой в школьной программе и не более того.

Я тщетно искал в российской истории случаи, когда бы люди с несомненным талантом и успешной творческой судьбой ходатайствовали перед монархами об удушении свободы. Да, они не всегда занимали достойную позицию. «Наше все» – Александр Сергеевич Пушкин в 1831 году написал стихотворение «Клеветникам России», в котором воспевал подавление Россией польского восстания 1830 года. Василий Андреевич Жуковский отозвался на те же события стихотворением «Та же песня на новый лад», в котором славил русское оружие и взятие Варшавы. Федор Иванович Тютчев отметился стихотворением «Так мы над горестной Варшавой удар свершили роковой». Михаил Юрьевич Лермонтов с легким сердцем участвовал в завоевании Кавказа, а однажды, очевидно, в подражание Пушкину, написал стихотворение «Опять, народные витии», но, слава богу, не стал его публиковать.

Все так, но никто из них не писал царям писем поддержки и одобрения, не юлил перед троном, не призывал к расправе над идейными противниками. Это появилось позже, в советское время. Тогда же началась и эпоха коллективных писем в поддержку решений партии и правительства. Это особый стиль. Здесь главное – не объяснить городу и миру свою позицию по тому или иному вопросу, а продемонстрировать свою лояльность. В 30-х годах XX столетия это стало ритуалом. Всякая попытка избежать его могла иметь тяжелые последствия.

Сталинский режим имитировал всенародную поддержку, поэтому для него так важно было, чтобы подписи талантливых и признанных деятелей культуры стояли под документами, одобряющими террор. На этом поприще в 1937 году отметились Виктор Шкловский, Андрей Платонов, Юрий Тынянов, Исаак Бабель, Константин Паустовский, Василий Гроссман, Михаил Зощенко, Юрий Олеша. Под письмом советских писателей с требованием расстрелять «шпионов» стоит подпись Бориса Пастернака. Стихи, восхваляющие Сталина, писали Александр Вертинский, Осип Мандельштам, Анна Ахматова.

Что заставляло их идти на это? Только ли страх возможных репрессий? Мы обсуждаем это с нашим сегодняшним гостем – филологом и литературным критиком Михаилом Яковлевичем Шейнкером.

Что было мотивом, как вы считаете, для написания таких писем, может быть очевидными мотивами и не очевидными мотивами?

Михаил Шейнкер: Прежде всего, у меня есть приятная возможность в одной детали вас опровергнуть. Совершенно точно установлено, что подпись Пастернака под требованием казни маршалов подделана секретарем Союза писателей Ставским Владимиром Петровичем, который приехал к Пастернаку, упрашивал его, чуть ли не валяясь у него в ногах: “Борис Леонидович, нужно подписать, нельзя не подписать”. Беременная Зинаида Николаевна, жена Бориса Леонидовича, тоже падала ему в ноги. Тем не менее, он сказал: “Я им жизнь не давал, я ее отнимать не могу” и не подписал. Ставский уехал. И ужас Ставского, который нам трудно представить, - легко представить ужас Пастернака, легко представить себе ужас Зинаиды Николаевны за будущего ребенка, - но ужас Ставского нам представить, наверное, сейчас трудно. Но это был такой ужас, что он поставил подпись Пастернака, подделал ее, поставил подпись под этим письмом. А Пастернак требовал потом, чтобы газета “Правда” сняла и опровергла его подпись.

Александр Подрабинек: Это очень хорошее уточнение. А как другие писатели реагировали? Ведь это были достойные люди, успешные писатели.

Михаил Шейнкер: Я думаю, что единственное реальное объяснение всему этому - это, конечно же, та степень парализующего страха, до которого была доведена страна и, в том числе, ее лучшие, наиболее яркие представители в лице писателей, поэтов, художников и прочих, как говорил Горький, деятелей искусств, просто реально боявшихся не только за свое благополучие, не только за возможность писать и публиковать свои книги, но просто реально за свою жизнь. Я бы только, если можно, еще бы два слова сказал о Платонове, потому что его положение было отлично от большинства других.

Александр Подрабинек: Почему?

Михаил Шейнкер: Платонов никогда не был благополучен, Платонову всегда нужно было воевать за возможность просто быть в литературе, жить литературным трудом. А начиная с 1938 года Платоновым довлел еще один, уже личный, ужас - это арест его 16-летнего сына, который в течение трех лет был в заключении и затем вскоре после освобождения через три года умер от туберкулеза. И это, конечно, могло заставить Платонова делать все, что угодно.

Александр Подрабинек: Страх – двигатель террора. Это несомненно. Но вряд ли такой стиль отношений с властью укоренился в нашем обществе только из за страха деятелей культуры за свою жизнь. Потому что в послесталинские времена отказ от демонстрации лояльности уже не угрожал жизни, а стиль отношений, между тем, остался прежним.

Как и в 30-е годы волны общественного возмущения в брежневские времена поднимались не сами по себе – режиссеры кампаний сидели в Москве на Старой площади. Обычно писателей, композиторов, художников, ученых власть звала на подмогу, когда ей было необходимо противопоставить зарубежному общественному мнению что-то свое – заслуженное и в то же время лояльное. Самая широкая мобилизация проводилась властью, когда она начинала кампании дискредитации академика Сахарова и Александра Солженицына.

Совершенно секретно. Особая папка. Выписка из протокола № 192 заседания Политбюро ЦК КПСС от 15 октября 1975 года «О мерах по компрометации решения Нобелевского комитета о присуждении премии мира Сахарову А.Д.»

Поручить отделам пропаганды ЦК КПСС подготовить от имени президиума Академии Наук и видных советских ученых открытое письмо, осуждающее акцию Нобелевского комитета, присудившего премию лицу, вставшему на путь антиконституционной, антиобщественной деятельности… Редакции газеты «Труд» опубликовать фельетон…

Заявление советских ученых, газета «Известия», 25 октября 1975 года: «Мы полностью разделяем и поддерживаем миролюбивую политику Советского Союза… Под видом борьбы за права человека Сахаров выступает как противник нашего социалистического строя. Он клевещет на великие завоевания…, ищет предлоги опорочить…».

«Хроника великосветской жизни». 28 октября 1975 года. «Восседая на любимом месте, на кухне своей квартиры, поблизости от холодильника и мойки, академик предписал человечеству, как жить».

Это верх фельетонного остроумия товарища Азбеля. Или того, кто скрылся за этим псевдонимом. Отметилась в «Литературной газете» и «прогрессивная писательница из Канады» Мэри Досон.

«…Наслаждайтесь секундой славы, пока можете, господин Сахаров, потому что в конце концов правда берет верх».

Такова механика всех пропагандистских кампаний: взмах дирижерской палочки и деятели науки и культуры дружно бегут демонстрировать свою лояльность. Только в кампании газетной травли Сахарова в 1973 году отметились такие незаурядные личности как композиторы Георгий Свиридов, Армен Хачатурян, Дмитрий Шостакович и Родион Щедрин; лауреаты Нобелевской премии по физике Черенков, Франк, Басов и Прохоров, лауреат Нобелевской премии по химии Семенов. А еще: 33 академика ВАСХНИЛ, 25 академиков Академии медицинских наук, 23 академика Академии педагогических наук.

Не остались в стороне и кинематографисты, среди которых Александр Алов, Сергей Бондарчук, Сергей Герасимов, Лев Кулиджанов, Роман Кармен, Владимир Наумов, Вячеслав Тихонов, Людмила Чурсина.

Поддержали кампанию травли и советские художники – члены Академии художеств и не члены тоже.

Ну и разумеется, писатели, куда же без них!

«Советские писатели всегда вместе со своим народом и Коммунистической партией боролись за высокие идеалы коммунизма», пишут они в редакцию газеты «Правда». И в заключение добавляют: «…Поведение таких людей как Сахаров и Солженицын не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения». И подписи: Чингиз Айтматов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Расул Гамзатов, Сергей Залыгин.

Это уж не говоря о Михалкове, Маркове или Шолохове.
Что же в 1973 году, через 20 лет после смерти Сталина, могло так напугать советских писателей, в том числе совсем не бездарных, что они ринулись подписывать письма против Сахарова и Солженицына? Чем они так уж сильно рисковали в случае отказа? Михаил Яковлевич, что вы думаете по этому поводу, ведь это было уже новое время?

Михаил Шейнкер: Да, это было новое время, но, я думаю, что старые идеи, глубоко укорененные в этом новом, но не совсем таком новом времени, превалировали в сознании этих людей. Накануне создания Союза советских писателей Сталин написал Кагановичу, потому что Лазарь Моисеевич по тем временам был очень приближен к вопросам идеологии и их контролировал, Сталин писал Кагановичу: “Надо разъяснить всем литераторам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК”.

Александр Подрабинек: Очень откровенно.

Михаил Шейнкер: Это откровенное и, признаемся, убедительное утверждение Сталина и стало основой, почвой всей деятельности официальной советской литературы.

Александр Подрабинек: Но прошло 20 лет со времени смерти Сталина, прошла оттепель, прошел ХХ съезд, осудили культ личности, казалось бы, после этого можно было, по крайней мере, писателям не опасаться за свою жизнь.

Михаил Шейнкер: Да, конечно, и поэтому мы сейчас обо всем этом говорим. Потому что, если бы речь шла о людях, спасавших свою жизнь или жизнь своих близких, я, признаться, и не решился бы обсуждать их деяния. Но чем ниже порог риска, тем выше порог предательства, отступничества и предательства прежде всего перед самим собой и своими талантами. Потому что советский писатель мог в миг лишиться своего благополучного положения, если бы просто его перестали печатать и перестали выпускать, скажем, за границу.

Александр Подрабинек: То есть это была уже новая цена?

Михаил Шейнкер: Это новая цена - циническая. Не трагическая, а циническая цена вот этой низости и этого предательства.

Александр Подрабинек: Жанр коллективных писем правительству не исчез с концом советской власти, хотя тогда уже никому ничего не угрожало. Еще можно понять, когда власть была слаба и нуждалась в поддержке, а страна была на гране гражданской войны. Так было в октябре 1993 года, и тогда на всю страну прозвучало обращение 42 писателей с призывом к Ельцину отстоять российскую демократию. Удивительно, что среди писателей, требовавших дать отпор красно-коричневым мятежникам, были не только Булат Окуджава и Дмитрий Лихачев, но и Василь Быков, когда-то принявший участие в травле Солженицына, и Виктор Астафьев, подписавший в свое время вместе с другими писателями публичный донос на ансамбль «Машина времени». В то же время среди защитников советской реставрации оказались подписавшие в коммунистической газете «Правда» коллективное письмо бывшие диссиденты Андрей Синявский и Петр Егидес. Время иногда ставит все с ног на голову!

Красно-коричневый мятеж тогда провалился, и власть укрепилась, чего не скажешь о демократии. Возродился и жанр публичного единения с властью. 28 июня 2005 года газета «Известия» опубликовала письмо 50 деятелей культуры, приветствовавших уже вынесенный приговор Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву.

А совсем недавно на сайте Министерства культуры появилось коллективное письмо деятелей культуры «в поддержку позиции Президента по Украине и Крыму», а фактически – в поддержку захвата Крыма и военных действий против Украины. Сейчас там уже более 500 подписей. И как обычно в новейшей нашей истории, наряду с профессиональными приспособленцами и верными придворными встречаются имена тех, кого в единодушии с властью так не хотелось даже подозревать: Павел Лунгин, Леонид Куравлев, Олег Табаков, Геннадий Хазанов, Дмитрий Харатьян…

Наверное, у каждого свой список. Может быть, мы сами заблуждались, неверно оценивая этих людей? А может быть, эти люди действовали в вынужденных обстоятельствах? Писатель и публицист Виктор Шендерович делит всех подписантов на три категории.

Виктор Шендерович: Есть такой либеральный соблазн широким жестом сказать, что все они продажные негодяи, и закрыть тему. Это не вполне так, разумеется, там очень разные случаи. Там есть энтузиасты, которые бегут впереди паровоза и счастливы любому случаю оказаться замеченными. Там есть люди, сами с собой договорившиеся, что они при любой власти просто делают свое дело, просто сами с собой договорились, что они пишут музыку, играют на альте, ставят спектакли и не надо к ним никаких других требований. Это вторая категория людей. Третья категория - это заложники. Мы помним ситуацию с Чулпан Хаматовой. Среди подписантов есть заложник как минимум один, которого я знаю, заложник, который мне честно объяснял совершенно личным порядком, поэтому я, разумеется, не буду называть фамилию. Это люди, которых держат за очень какое-то уязвимое место не в их биографии довольно безукоризненной, а в том, что власть отрезает финансирование, а на них больные дети, требующие операций, какие-то медицинские центры, какие-то люди. И это совершенно разные случаи, поэтому я бы не стал великих заложников ровнять с условной Бабкиной.

Александр Подрабинек: Михаил Яковлевич, вы согласны с таким условным разделением на три категории?

Михаил Шейнкер: Если придать этим категориям некоторый более тонкий и отчетливый вид, то, наверное, с ним можно согласиться. Потому что Шендерович перечислил те человеческие причины, которые заставляют людей делать то, чего они делать не хотят. А в качестве нюансировки я бы сказал следующее. Когда-то Пастернак, его даже в этом упрекали и с удивлением смотрели на него в эти моменты, как говорили, был заражен личностью Сталина, написал, как известно, стихотворение “Художник”, вторая часть которого впоследствии не публиковалась, но которая, тем не менее, была написана, в 1936 году в “Знамени” опубликована. Там много слов сказано о Сталине: железный человек, событие и так далее. А кончается стихотворение тем, что вот он, поэт, теперь далекий от вершин власти, надеется, что “где-то существует знание друг о друге предельно дальних двух начал”. Так заканчивает Пастернак это стихотворение. И конечно же, это был искренний поиск какой-то новой своей идентичности в новом мире, в новом обществе, который заставил Пастернака это стихотворение написать. Конечно же, впоследствии он всем этим переболел, все это пережил, но тем не менее, мы знаем, что до конца жизни отношение к Сталину у него было как к убийце, но к убийце крупного масштаба, которое шло вразрез с его отношением, скажем, к Хрущеву, как к пошляку и ничтожеству. Я это говорю к тому, что среди присутствующих я даже понимаю, кто был, и были люди, как раз продолжающие ветвь Пастернака, которые может быть вдохновлялись тем, как когда-то написал о Сталине Пастернак и в какой-то степени экстраполировали эти слова на нынешнюю власть. Это попытка не то, чтобы сближения, не то, чтобы подладиться к ней, не то, чтобы к ней подольститься, а просто понять ее и, может быть, заставить обратить внимание эту власть на себя и внимание это могло бы может быть в надежде этих людей что-то изменить.

Александр Подрабинек: Интересно, что есть ветераны этого жанра. Михаил Шолохов, например, в 1937 году подписывал письма с требованием расстрела врагов народа, а в 1973 году подписывал письма, осуждающие Сахарова и Солженицына. Например, актриса Людмила Чурсина в 1973 году подписывала письма против Сахарова и Солженицына, а в наше время подписывается в поддержку Путина. То есть такая эстафета.

Михаил Шейнкер: Да, это прекрасная преемственность. Но есть и другая преемственность. Например, почтенный Вениамин Александрович Каверин в 1952 году не подписал письмо, требующее казни «врачей-убийц», а затем вообще не подписывал никаких писем подобного рода, а дожил он до конца 1980-х годов и сохранил в этом смысле твердую, уверенную, определенную и порядочную позицию. Или, скажем, Белла Ахмдулина, которая в 1959 году не стала участвовать в травле Пастернака, за это исключена была из Литературного института, что вообще мало ей повредило, это вообще вряд ли кому бы то ни было могло повредить, но тем не менее. Тогда как несчастный Борис Слуцкий, который тогда подписал это письмо, потом в течение всей жизни просто этим был болен. То есть он не был клиническим безумцем, но психологически человек абсолютно надорванный, и причиной этого было то, что он сделал в 1959 году, он - фронтовик, смелый человек и так далее. И еще расскажу интересный пример. Среди тех, кто подписывал письмо в защиту демократии в 1993 году, был человек, который в 1983 году вступил в Антисионистский комитет советского народа, который был организован по странному стечению обстоятельств, извещение о его организации прозвучало в “Правде” 1 апреля 1983 года, некоторыми было воспринято как шутка. Туда вошли несколько физически доказавших, исторически доказавших свое мужество людей - Драгунский старший, генерал Драгунский, отчаянный вояка, ставший председателем этого комитета. Летчик-испытатель, герой Советского Союза писатель Гофман, фронтовик, чего ему было бояться в 1983 году, спрашивается? Один из членов этого антисионистского комитета потом пересмотрел полностью все свои взгляды, стал человеком демократических воззрений, приверженцем ельцинской демократии и так далее.

Александр Подрабинек: А бывали и обратные случаи. Совершенно, казалось бы, странное, например, письмо, осуждающее Ходорковского и Лебедева, в поддержку приговора подписал Антонов-Овсеенко, который был председателем регионального общественного объединения жертв политических репрессий, директор музея ГУЛАГа.

Михаил Шейнкер: Это факт поистине удивительный. Мы Антонова-Овсеенко помним по его первым давним публикациям на эти темы.

Александр Подрабинек: Это же письмо подписал и историк Рой Медведев, который в свое время за его книгу “К суду истории” подвергался преследованиям, у него дома проводились обыски, книга была запрещена. Очень странно, когда люди, которые сами подвергались репрессиям, потом выступают в поддержку репрессий против других людей.

Михаил Шейнкер: Я совершенно не хочу, не считаю себя вправе кого бы то ни было осуждать, и обсуждение хотел повернуть в другую сторону, тоже утешительную. Хорошо, эти люди совершили это, то, что кажется нам с вами глубочайшей идеологической, психологической и человеческой ошибкой, но они сделали это, слава богу, не под страхом смерти. Да, мы считаем, что они заблуждаются, у них были свои причины, может быть к этому привела текущая их личная жизненная ситуация, я допускаю, это очень вероятно, какая-то идеологическая полемика, в которую они втянулись. По крайней мере, они не дрожали за свою жизнь, когда делали это.

Александр Подрабинек: Очевидно, возможности самооправдания беспредельны. А вот послушаем, что говорит об этом Виктор Шендерович.

Виктор Шендерович: Про самооправдание очень смешное расскажу. Александр Александрович Калягин, подписывавший самые позорные в новейшей истории письма за посадку Ходорковского и оправдавший свою репутацию, потом поставил пьесу Сухово-Кобылина “Дело” и сыграл в ней, самую страшную русскую пьесу про русский судебный беспредел. Я не душеприказчик Александра Александровича, но я думаю, что он сам с собой так договорился, что он тут подпишет, но зато ему дают возможность в театре, построенном, данным в это же время за эту подпись, зато ему дают возможность это сыграть, и он просветит. Это такое классическое двоемыслие.

Александр Подрабинек: Однако, как бы ни была грустна наша сегодняшняя тема, давайте вспомним тех, кто не дрогнул и не сломался. Кого бы вы вспомнили в связи с этим из писателей и вообще из деятелей культуры?

Михаил Шейнкер: Я знаю писателей, которые избежали этого последующего позора в собственных глазах просто потому, что им и не предлагали участвовать в этих публичных подписаниях. Что же касается других людей... Скажем, никогда и ни в чем не был замечен рано и неизвестно каким образом ушедший от нас писатель Добычин, который сам всегда был предметом разборок, проборок и подобного рода издевательств общественных. Надо сказать, что Платонов только однажды и под тяжелейшим давлением вынужден был вступить на эту порочную стезю, в дальнейшем он всегда до конца своей жизни выдерживал лицо и в конце своей жизни стал совершеннейшим изгоем в советской литературе. Я знаю большое число людей из мира науки, которые иногда откровенно отказывались, а иногда с помощью разных ухищрений избегали подписывать какие бы то ни было документы такого рода. И им это успешно удавалось в силу их стойкости, хитроумия, а иногда и везения. Вспомним того же почтенного Капицу. Так что, конечно, такие люди были, но с течением времени их становится все больше и, я надеюсь, будет продолжать становиться все больше и больше. Потому что уровень теперешнего давления на писателя, художника, ученого, любого другого общественного человека, мне кажется, все-таки не столь катастрофически тяжел и ужасен.

Александр Подрабинек: Ну что ж, может быть, все на самом деле не так уж и плохо. И если верно, что не стоит село без праведника, то ведь в России таких людей найдется, наверное, не так уж мало? Виктор Шендерович считает, что нет причин для уныния.

Виктор Шендерович: Есть точка отсчета от абсолютного нравственного авторитета, так, как шли к Толстому, Чехову, Короленко, Золя, то есть есть человек, который воплощает в себе не только умение складывать слова и выдумывать сюжеты, а еще и абсолютный нравственный авторитет. Свято место совсем пусто не бывает. Есть Людмила Улицкая. Я сейчас говорю не о сравнении с Толстым или Чеховым с точки зрения литературы и так далее, я сейчас говорю о некотором нравственном авторитете. Не живет деревня без праведника, эти люди есть, есть Ахеджакова, которая одна искупит все актерское сословие, есть Юрский, Басилашвили. Есть Шевчук - совершенно неожиданно для меня. Русский рок казался мне давно ссучившимся, но на этом ссучившемся фоне вдруг появляется Юрий Шевчук. Порадуемся тому, что эти люди есть, все не так плохо.

Поздним вечером на Первом канале завершился показ сериала «Таинственная страсть», после чего фильм обсудили в студии Андрея Малахова.

Этот фильм стал, конечно, событием. Которое может нравиться и возмущать, раздражать, завораживать, не так важно. Событие – и все.

Для начала – он поставил несколько рекордов: безусловно, по числу выкуренных героями сигарет и, судя по всему, по количеству прочитанных стихов. Возможно, кстати, и по количеству выпитого, хотя тут ему еще можно найти достойных конкурентов.

Спорить о плюсах и минусах фильма можно до бесконечности: об этом уже писала Екатерина Рощина, нет смысла повторяться. Очень хорошо сказала во время обсуждения Лариса Рубальская – она, в 60-е – молоденькая машинистка «Смены», видевшая всех прототипов героев сериала, поблагодарила актеров за одну только возможность вернуться в то время, в уникальную атмосферу и образ жизни шестидесятников. Можно также надеяться, что после сериала вспыхнет новая волна интереса к чудесным стихам того времени, творчеству Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, да и самого Аксенова, в конце концов – или даже в начале начал. С такими удачными последствиями телепроектов мы уже сталкивались: вспомним хотя бы «Идиота» или «Бесов», после которых в книжных магазинах «смели» Достоевского.

Между тем, обиды уже начались. Изначально абсолютно очарованный фильмом Евгений Александрович Евтушенко, например, тяжело переживает то, что Ян Тушинский – сиречь он сам в исполнении Филиппа Янковского – подписал в сериале письмо против Пастернака, чего в реальности не было. Горечь понятна – поди теперь отмойся.

А вот что коротко обозначает на своей странице в соцсети Георгий Трубников, единственный ныне «вознесенсковед», причем фактически благословленный на это вдовой поэта Зоей Богуславской: «Об эпизоде похороны Пастернака в сериале «Таинственная страсть». Не были там Рождественский, Евтушенко, Аксенов, Ахмадулина. Были: В. Асмус, В. Боков, А. Вознесенский, А. Гладков, Ю. Даниэль, Вяч. Вс. Иванов, В. Каверин, В. Корнилов, Н. Коржавин, И. Нонешвили, Б. Окуджава, К. Паустовский, Г. Поженян, А. Синявский, И. Эренбург...» В таком случае, очевидно, обидеться следует зрителям: выходит, их просто «накололи», показав шествующих за гробом «не тех». А ведь явка-неявка на прощание с Борисом Леонидовичем Пастернаком были моментами принципиальными, тестовыми; этот как раз и называют «определяющими поступками»...

А я, например, обиделась на трактовку образа Юрия Нагибина. Нет вопросов к игре Олега Штефанко. Но суть! Барственный самодур? Злобный хорек, ничего не видящий, кроме странички текста, вставленного в машинку? «Завернутый» на себе, самовлюбленный, весь какой-то квадратно-гнездовой и откровенно недалекий? Он не был прост, Юрий Маркович, а главное - не был и мелкодушен. Впрочем, именно таким мог его видеть Аксенов, причем искренне, ведь отношения в среде литературной элиты того времени были непростыми. Хотя когда они были иными...

Что делать и как быть, каким нарисовать для себя портрет времени полувековой давности, опираясь на фильм – наиболее близкий и доступный для большинства материал для исследования? Ответа на этот вопрос в фильме нет. Остается выбрать для себя и решить, какими будут эти годы - в нашем собственном воображении. Хотя мы и так реставрируем 60-е с изрядной долей допущений. Вот, скажем, мелкая, но важная деталь, подмеченная Зоей Богуславской: «Они никогда не ходили вместе, компанией. А в фильме они все время – рядом...» И это – принципиальная вещь для понимания: единомышленники – да, безусловно. Но – с непростыми отношениями, поданными и в романе, и в фильме с ощутимой долей субъективизма. Впрочем, кто из нас без греха?..

Нет в фильме – без сомнения качественном, пусть и спорном, - ответа и на еще один вопрос, может быть – самый главный для понимания темы шестидесятников вообще. Это вопрос, каким образом в стране, только-только начавшей зализывать раны, оставленные чудовищной войной, недавно похоронившей Сталина, оплакивающей жертвы репрессий, мог расцвести такой сад великолепных писателей-прозаиков и тончайших поэтов. В каком-то смысле, это был Ренессанс Серебряного века, родившийся, в отличие от своего великого предтечи, не как дитя великой культуры, а как ее падчерица...

Впрочем, может быть чудеса тем и чудесны, что не нуждаются в объяснении – ибо просто его не имеют.

ДРУГОЕ МНЕНИЕ

Страсти по "Таинственной страсти"

Колонка нашего обозревателя Екатерины Рощиной

Сейчас, когда самый ожидаемый сериал этого года - "Таинственная страсть" - подходит к завершению, можно делать какие-то выводы. Вполне, кстати, субъективные. Потому что есть факторы объективные - фильм посмотрело огромное количество зрителей, он вызвал споры, а значит, не оставил равнодушным никого...
Это, конечно, результат. К середине сериала "раскачался" сюжет и смотреть стало интересно - без фанатизма, но следишь за сюжетной линией. Прекрасна Чулпан Хаматова с ее Нэллой Аххо, очень живой Филипп Янковский. Пожалуй, именно на этих двух актерах держится фильм. Хотя актерских удач много. Юлия Пересильд - Ралисса - невероятно хороша и эфемерна, на нее просто приятно смотреть. Александр Ильин в роли Роберта Эр тоже понравился.