Автор белая гвардия. Роман «Белая гвардия

15. М. Булгаков. «Белая гвардия»

Очевидец и участник описываемых событий

Сегодня мы с вами начинаем разговор об одном из самых популярных, самых лучших русских писателей советского времени, о Михаиле Афанасьевиче Булгакове, и следующая наша лекция будет посвящена его итоговому роману, «Мастер и Маргарита». А сегодня мы будем говорить о первом романе Булгакова, «Белая гвардия», который был написан в середине 1920-х годов, первая часть которого была опубликована в журнале «Россия» в 1925 году, а полностью роман впервые вышел во Франции на русском языке в 1927-29 годах.

Мы уже с вами в лекциях так или иначе несколько раз заговаривали о Булгакове как о московском писателе, и это совершенно не случайно, потому что обойти эту фигуру, конечно же, невозможно, хотя сам Булгаков, как все вы, конечно, знаете, не был москвичом.

Он был киевлянином, и Киев во многие его произведения попал, и даже есть замечательная книжка киевского исследователя Мирона Семеновича Петровского о Киеве и его роли в жизни и в творчестве Булгакова. И тот роман, о котором мы сегодня будем говорить, местом его действия является Киев. В конце 1918 года в Киеве разворачивается действие «Белой гвардии».

Очень важно здесь сказать несколько слов о том, как Булгаков пришел к написанию этого текста. Во-первых, нужно, конечно, знать, что Булгаков не был сторонним наблюдателем вот в этой Гражданской войне, которая развернулась в России после октября 1917 года, и он воевал на стороне белых. И, собственно говоря, в Москву (не сразу правда, в столицу, но через Владикавказ) он уехал, отчасти заметая следы. Он решил остаться в советской России. Ему нужно было начать биографию с чистого листа. Москва была как раз таким городом, где это можно было сделать.

И, приехав в Москву, он, как многие писатели из тех, о которых мы уже говорили, - как Юрий Олеша, как Илья Ильф и как Валентин Катаев, которому специальную, отдельную лекцию мы не посвятили, но который тоже закономерно возникает все время в наших разговорах о литературе советского времени 1920-30-х годов - так вот, он, как и эти писатели, устроился работать в газету «Гудок». И так же, как Олеша, эту свою работу… А он публиковал фельетоны в газете «Гудок», и не только в этой газете, просто в «Гудке» больше всего он напечатал текстов, кажется.

Он, в отличие от Михаила Зощенко, о котором мы с вами подробно говорили и который свою фельетонную продукцию воспринимал как серьезную, большую литературу, Булгаков, как и Олеша (вот здесь опять в очередной раз удобно отметить такую разницу между петроградской и московской литературой этого времени), так вот, Булгаков эту свою работу воспринимал как абсолютную поденщину, очень ей тяготился, ругал себя в дневниках своих за то, что он себя отдает халтуре, вместо того, чтобы писать серьезные вещи. Однако если мы начнем сопоставлять его фельетоны газетные и те фельетоны, которые опубликованы в юмористических журналах, с его серьезными вещами, с «Мастером и Маргаритой», с «Записками покойника», «Театральным романом», с «Роковыми яйцами», с «Собачьим сердцем» да и с «Белой гвардией», мы увидим, что Булгаков, конечно, эту школу прошел не зря, что он очень многому научился, будучи фельетонистом, и стиль его, его тон во многом был выработан как раз в то время, когда он писал фельетоны.

В этом отношении Булгакова удобно сопоставить, конечно же, с Чеховым. Здесь можно вспомнить еще одну параллель или две параллели. Булгаков, как и Чехов, как известно, получил медицинское образование.

И, как и Чехов, Булгаков был не только прозаиком, но драматургом, и даже, как и Чехов, главным его театром в его жизни стал Художественный театр, и, как и Чехов, Булгаков работал со Станиславским. Так вот, сделав этот крен вбок, вернемся к основной теме.

Булгаков эту свою продукцию фельетонную воспринимал как то, что пишется исключительно для денег. Всерьез он писал «Белую Гвардию». Писал в довольно трудных условиях, потому что Москва в 1920-е годы жила бедно, во всяком случае, тот слой, к которому Булгаков принадлежал.

И Татьяна Лаппа, его жена с 1913 года, и которой первоначально должна была быть посвящена «Белая гвардия» (в результате она была посвящена второй жене Булгакова, Любови Белозерской), рассказывала о том, как Булгаков писал этот текст: «Писал ночами «Белую гвардию» и любил, чтоб я сидела около, шила. У него холодели руки, ноги, он говорил мне: «Скорей, скорей горячей воды». Я грела воду на керосинке, он опускал руки в таз с горячей водой». И вот в этих таких трудных условиях Булгаков пишет свой текст.

Кроме воспоминаний Лаппы, можно вспомнить, например, замечательные страницы «Записок покойника», где автобиографический персонаж пишет тоже роман, который называется «Черный снег», и, конечно, подразумевается именно «Белая гвардия» в виду. Вот давайте эти две вещи помнить: это заветная книжка, которая пишется в то время, ночью, по ночам, потому что днем все силы отнимают фельетоны, и второе - эту книгу пишет не просто свидетель, эту книгу пишет участник событий, воевавший на одной из сторон, воевавший на той стороне, которая проиграла. Но, так или иначе, в силу разных обстоятельств, прежде всего в силу того, что он был патриотом России (простите за эти громкие слова, но их можно, мне кажется, вполне сказать), он решает остаться в той стране, где победили те, с кем он воевал, победили его враги. Мне кажется, это довольно многое объясняет в «Белой гвардии», в том, какую тему Булгаков выбрал для этого своего романа, и в том, как эта тема в романе решена.

Перед тем, как начать разбор этого произведения, напомню только еще, что Булгаков первоначально собирался писать трилогию. Это должна была быть трилогия, где «Белая гвардия» должна была быть только первой частью, а в целом должен был быть описан весь период Гражданской войны, однако в результате Булгаков ограничился только этим романом, который потом был переработан в пьесу «Дни Турбиных», завоевавшую огромную популярность на сцене МХАТа, на сцене Художественного театра.

Эпиграфы из Пушкина и Апокалипсиса

Вот теперь мы можем переходить к разговору непосредственно уже об этом произведении, и я предлагаю ключ в нем попытаться увидеть в эпиграфе, а вернее, в двух эпиграфах, которыми этот роман сопровождается. Я их прочту.

Первый эпиграф: «Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!

«Капитанская дочка». Второй эпиграф: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…».

Ко второму эпиграфу Булгаков не сделал подписи. Он не объяснил, откуда этот эпиграф взят, и для этого были у него причины, прежде всего связанные с цензурой. В том же «Театральном романе» мы помним, что редактор Рудольфи, который читает роман «Черный снег», велит автору вычеркнуть три слова из этого текста, и все они связаны с религиозными мотивами. В частности, слово «Бог» вычеркивается. Но большинство читателей той поры, конечно же, прекрасно знали, что эта цитата взята из одного из самых читаемых, одного из самых известных текстов, входящих в состав Нового Завета, - из Апокалипсиса, из его 20-й главы. Вот попробуем с вами подумать и порассуждать немножко о том, почему Булгаков выбирает именно эти эпиграфы, именно с этих текстов, и, может быть, самое интересное, не просто, почему, а как эти эпиграфы с друг другом соседствуют, какой смысл высекается из соседства цитаты из «Капитанской дочки» и цитаты из Апокалипсиса.

С Пушкиным, казалось бы, все очень просто. Булгаков выбирает для эпиграфа такой снежный фрагмент: метель, снежным морем заволоклось все небо. И действительно, мотив холодной зимы, мотив снега, который заваливает город. Булгаков ни разу не называет Киев по имени в романе. Другие города называются, и Москва, и Петроград, Киев - нет, и это, конечно, добавляет символических коннотаций роману. Об этом мы еще поговорим с вами.

Так вот, действительно, Киев, засыпанный снегом, зимний Киев - действительно это такая важнейшая декорация для всего текста. Как мы помним, основное действие романа начинается с того, что из-под Киева в дом гостеприимных Турбиных весь замерзший, продрогший Мышлаевский приходит и отогревается у них возле этой печки. А печка - это тоже один из самых главных символов этого романа, и об этом тоже мы еще поговорим с вами обязательно сегодня. Но все-таки, как кажется, такого объяснения не достаточно.

Ну хорошо, ну снег. Почему, собственно говоря, нужно это выделять так, предпосылая всему тексту эпиграф из «Капитанской дочки»? Я думаю, что нужно обратить внимание на две вещи. Во-первых, нужно обратить внимание на то, что этот фрагмент «Капитанской дочки», а именно: Петрушу Гринева, Савельича и ямщика заносит снегом, и потом появляется Пугачев, вожатый, для того чтобы спасти их от снега, от этой метели.

Этот фрагмент, безусловно, перекликается со знаменитым пушкинским стихотворением, с одним из главных пушкинских поздних стихотворений «Бесы». И таким образом, очевидной становится перекличка этого фрагмента: через «Бесы» перекидывается мостик как раз к тому фрагменту Апокалипсиса, о котором мы с вами еще тоже поговорим, который тоже вынесен в эпиграф к этому тексту. То есть тема страшного, сгущающегося над Россией, над Малороссией снежного мрака, снежной метели, сквозь который проступает такой апокалипсис, сквозь который проступает наступающий Страшный суд, уже через первый эпиграф, мне кажется, она заявлена.

А кроме того, мне кажется, что Булгаков здесь играет еще в такую простую, но эффектную игру. Он выбирает в качестве эпиграфа к «Белой гвардии» фрагмент «Капитанской дочки» Пушкина, и он рассчитывает на то, что все читатели, а «Капитанская дочка», конечно, входила не только в гимназическую и школьную программы, но вообще входила в круг текстов, очень хорошо известных любому интеллигентному, хоть сколько-нибудь интеллигентному читателю, и все помнят просто хотя бы потому, что этот эпиграф - я говорю про эпиграф - он предпослан всей повести Пушкина, про эпиграф к этой повести: «Береги честь смолоду». И этот эпиграф очень многое определяет в понимании пушкинской повести. Вот я думаю, что и для произведения Булгакова пушкинский эпиграф, эпиграф из «Капитанской дочки», о котором читатель должен вспомнить в связи с тем, что сам Булгаков берет эпиграфом фрагмент из «Капитанской дочки», он тоже очень важен. Я думаю, что эта тема, «береги честь смолоду», - это одна из главных, если не главная тема «Белой гвардии» Булгакова.

И, собственно говоря, уже я и сказал о том, какую роль, как мне кажется, играет второй эпиграф: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Эта тема, «береги честь смолоду», разворачивается на фоне Страшного суда, который Булгаков видит в тех грандиозных и действительно страшных событиях, которые приключились с Российской империей после 1917 года. В скобках скажем, что Булгаков здесь не оригинален, и восприятие революции как Страшного суда - это общее место и эмигрантской, и ранней советской литературы этого времени. И вот, собственно говоря, все герои романа, почти все главные герои романа как раз и решают для себя этот вопрос: как быть, как сохранить честь, как сохранить себя в условиях Страшного суда, в условиях адских, в условиях, когда очень трудно вести себя по-человечески? И, собственно говоря, оцениваются все герои романа именно исходя из того, как они себя ведут в сложившейся ситуации, как они ведут себя в это время.

И еще раз напомню, что для Булгакова этот вопрос был очень актуальным, очень важным, просто личностно он был очень важным. Он, человек, который давал военную присягу, служа в белой гвардии в качестве врача, остался в той стране, остался с той силой, которая победила тех, с кем он себя ассоциировал. Вот как ему быть? Как было сохранить честь в такой ситуации? Думаю, что это была не последняя причина, которая побудила его писать этот роман.

Две главные темы романа

Конечно, ему хотелось и вспомнить близких и родных своих. А мы знаем, что у большинства персонажей этого романа имеются реальные прототипы. Скажем, Николка Турбин.

Он не списан, конечно, так писатели большие не работают, он не списан на сто процентов с брата Булгакова, Николая, но очень много общих черт с ним имеет. И другие персонажи: исследователи находят почти для всех персонажей этого романа реальные прототипы. Так вот, не только вспомнить, не только поностальгировать над этим ушедшим временем, но, еще раз повторяю, это была личная, важная, человеческая, если хотите, морально-нравственная задача, которую Булгакову нужно было решить.

И я думаю, что на этот роман, собственно говоря, мы и можем посмотреть сквозь эту призму. Мы можем посмотреть на его героев по тому, как они себя ведут, и по тому, как они решают для себя проблему чести и, собственно говоря, важный и не последний вопрос, а что такое, сохранить честь в это время, что для этого необходимо, кто сохраняет честь, а кто ее теряет в этой ситуации конца 1918 года, революционной. Мне кажется, что всех героев, собственно говоря, можно даже и разделить по тому принципу, кто сохраняет эту честь, кто ее смог сберечь и кто покрыл себя в этом смысле такой неувядаемой славой, вечной славой, а кто этого сделать не смог.

Конечно, кроме этой темы, важнейшей темы, вторая тема романа - это тема семейная. Здесь Булгаков во многом ощущал себя наследником Толстого как автора «Войны и мира» прежде всего, с его семейной темой. И эти темы, конечно, смыкаются в романе: верность семье, верность гнезду, стремление сохранить человеческие связи, несмотря на то, что они рушатся, просто сама история их все время рушит, между людьми, верность, вот здесь можно сказать, этой печи, теплой печи изразцовой, возле которой отогревается семья Турбиных и ее друзья. Это один из ответов на вопросы, которые ставит Булгаков.

Нельзя предавать родных, нельзя предавать людей, которым ты обязан, нельзя предавать людей, с которыми ты чувствуешь духовную связь. А ведь там в этот круг входят не только родные люди. Это не только семья. Это друзья семьи. Нельзя предавать гимназическую, скажем, дружбу, потому что тема гимназического братства, гимназической дружбы, то есть той, которая еще завязалась не в эту страшную советскую эпоху, а вот тогда, еще до революции, когда была настоящая жизнь, - это один из ответов на вопрос. Честь сохраняется вот таким образом.

Люди c крысиной побежкой

И если мы помним, то один из самых неприятных персонажей «Белой гвардии», появляющийся в самом начале и потом исчезающий из произведения, - это муж Елены Турбиной Тальберг, который как раз этого не делает. Он, испугавшись трудностей и действительно опасностей, которые действительно с приходом Петлюры… А напомню, что роман разворачивается в то время, когда белая гвардия оставляет город, оставляет Киев, и немцы, которые были их соратники, оставляют город, и город вот-вот будет захвачен, а потом он захватывается (этот захват описывается в романе) Петлюрой, то есть бандитами, попросту говоря. Так вот, испугавшись этого самого Петлюры и всего, что с ним связано, Тальберг сбегает из города, покидает семью, предает семью, и он, конечно, не является человеком, который эту самую честь сберег.

Я бы хотел сейчас, наверное, привести цитату, мне кажется она важной, где Булгаков очень прямо передает свое отношение к Тальбергу и к его поступку: «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут». Вот это такой почти прямой призыв сохранять спокойствие, сидеть возле абажура. А абажур - это, конечно, еще один важнейший символ семьи в романе, и вообще для Булгакова это важный мотив, и в других произведениях он тоже возникает. Печь, которая дает тепло, и абажур, который дает круг света, в котором помещается эта семья и помещаются ее друзья, собственно говоря, очерчивающий своих, круг света, очерчивает своих, своих родных. И здесь же возникает такой как раз пугачевско-пушкинский апокалиптический образ вьюги, которая за окном воет. И вот Булгаков требует от человека сохранять спокойствие, сохранять достоинство, быть верным своей семье, не убегать, не прятаться от трудностей.

Ну и, конечно, нужно обратить внимание и вот на этот такой страшноватый образ крысьей побежки, который, с одной стороны, конечно, был связан с просто историческими реальными обстоятельствами: город, в котором перестали соблюдаться всевозможные нормы гигиены и так далее, который заполняется в буквальном смысле. Крысы на улицах города - в воспоминаниях киевлян этого времени это мотив, иногда встречающийся, как, впрочем, и других городов, Петрограда, Москвы и так далее. С другой стороны, здесь, конечно же, обыгрывается образ крыс, которые бегут с корабля в трудную минуту. А с третьей стороны, я думаю, что это вообще очень важный для романа мотив, восходящий к Пушкину, восходящий к строчке Пушкина «жизни мышья беготня»: люди, превращающиеся в крыс, превращающиеся в мышей.

Напомню, что когда речь идет о бегстве, не Тальберга, но речь идет о бегстве гетмана из города, то есть главы города, конечно, человека, который тоже не сберег свою честь, для Булгакова: тот, кто должен был обеспечить безопасность людей и позаботился в результате только о себе. Заметим, что здесь тоже возникает тема, связанная как раз вот с этими мышьими мотивами: «И во дворце, представьте себе, тоже нехорошо [это я цитирую «Белую гвардию»]. Какая-то странная, неприличная ночью во дворце суета. Через зал, где стоят аляповатые золоченые стулья, по лоснящемуся паркету мышиной побежкой пробежал старый лакей с бакенбардами». Обратим внимание, что это почти такая прямая перекличка: крысьей побежкой убегает из города Тальберг, мышиной побежкой пробегает старый лакей с бакенбардами. Вот она, эта мышья суетня жизненная, не достойная человека чести, людей чести, которая Булгаковым, конечно, описывается с отвращением.

И думаю, что можно еще на самом деле здесь сказать об одном контексте, важном для Булгакова. Сам он признавался, что одним из его любимых писателей является Гофман. И, конечно, здесь вспоминается знаменитая сказка Гофмана «Щелкунчик и мышиный король». Все эти персонажи ассоциируются вот с этим мышиным войском, таким страшным, дьявольским, одержимым бесом. А, соответственно, те люди, которые честь сохраняют, вот они себя и ведут, как этот замечательный, прекрасный гофмановский герой. Сам Булгаков говорил о некоторых своих произведениях, что в них гофманиана царствует. Вот в этом тоже гофмановские эти мотивы появляются, конечно.

Наверное, вот здесь это можно сказать. Собственно говоря, конечно, не я это придумал. Об этом много пишут исследователи, в частности, лучший наш исследователь Михаила Булгакова Мариэтта Омаровна Чудакова, что Булгаков, который себя позиционировал, отчасти как и Бунин, таким последним или одним из последних в ряду реалистической традиции, писателей реалистической традиции (Толстой, Чехов, Гоголь - вот были главные для него имена в литературе), конечно, он очень внимательно читал и модернистов тоже. И вот эта тема, модернистская тема - подсветка бытовых обстоятельств, бытовых эпизодов апокалиптическим светом. Я понимаю, что, может быть, не совсем корректно говорю. Понятно, что апокалиптическое и адское - это не одно и то же, собственно говоря, но вот я имею в виду ту часть Апокалипсиса как раз, где описываются вот эти все чудовища выползающие, вылезающие, и вот это Булгакова, мне кажется, очень интересует, очень волнует, и этого много в литературе модернистской, и у Булгакова это в тексте, конечно, тоже возникает.

Провинциальный дьявол

И, как и положено, кроме крыс, мышей, людей, теряющих человеческий облик, в таком романе обязательно должен появиться и некто, кто воплощает собой сатану, кто воплощает собой дьявола или хотя бы такую пародию на дьявола. Сразу же можно сказать, собственно говоря, то, что вы и без меня, я думаю, хорошо понимаете, что эта тема дьявольского вторжения в жизнь человеческую - это вообще одна из главных тем Булгакова, и, кроме «Мастера и Маргариты», здесь можно вспомнить и о «Дьяволиаде», можно вспомнить и о том же «Театральном романе», где как раз этот самый редактор Рудольфи, о котором я уже говорил, предстает в роли такого Мефистофеля, можно вспомнить и еще о некоторых булгаковских произведениях.

Здесь, в этом романе, тоже есть персонаж, который играет роль такого провинциального дьявола. Это персонаж, которого зовут Михаил Семенович Шполянский. Его прототипом был великий филолог и очень яркий человек, Виктор Борисович Шкловский, которого Булгаков не очень любил, и в романе он предстает вот как раз таким демоническим - там есть такая подсветка онегинская, причем не литературная, а оперная подсветка -таким дьяволом. Но, как мы помним, он как раз тоже не является человеком чести, конечно, и не может им являться.

Он, и это как раз роднит Шполянского и Шкловского, подсыпает сахар в горючее броневиков, которые должны выйти и защитить город Киев от Петлюры, и в результате эти броневики останавливаются. При этом делает он это совершенно не по идейным соображениям. А зачем он это делает? Сам он объясняет в романе это так: «Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но Петлюра, кроме того, еще и погромщик». То есть, казалось бы, вся логика этого монолога ведет к тому, что нужно защищать гетмана. Нет. А дальше Шполянский говорит так: «Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб». Вот эта страшная логика, которая ведет этого человека, демоническая. Помните, мы уже говорили, отмечали эту черту в связи с Остапом Бендером: человек, который одержим скукой, одержим тоской, хандрой. И вот в булгаковском варианте он готов, чтобы развлечь себя, он готов пожертвовать людьми, готов людей разменять, как пешки в шахматной партии.

И там есть такой очень важный персонаж в этом романе, такой Русаков, который является таким буквально адептом этого самого Шполянского, адептом дьявола. Это поэт-футурист, который пишет такие антирелигиозные стихи, заболевает сифилисом, и Алексей Турбин, врач, - вот это в этом смысле тоже становится очень важным, - который вылечивает этого самого Русакова от сифилиса, и вылечивает его тоже от этой скверны.

Люди, сохранившие честь

И вот мы переходим к персонажам, которые себя сохранили, которые смогли честь в условиях нового апокалипсиса, апокалипсиса now, смогли ее, эту честь, сберечь. Что для этого нужно? Можно здесь говорить о членах семьи Турбиных и друзьях Турбина, которые, конечно, честь сохранили, но я бы хотел, может быть, поподробнее сказать о двух персонажах, которые не являются членами этой семьи и которые, на взгляд Булгакова, безусловно, являются лучшими просто людьми, которые описаны в этом романе. Да, и Студзинский, да, и Мышлаевский, и Турбин, и Лариосик трогательный, и Лена Турбина, и Николка - все это милые, симпатичные, прекрасные люди. Да, им удается как раз потому, что они держатся друг за друга, потому, что они противостоят этому адскому наступающему бесчестью вместе все, держась друг за друга, им удается сохранить честь и удается остаться людьми.

Но есть два персонажа более крупного, что ли, масштаба, описанные в этом романе. Один из них - это полковник Малышев. И вот здесь начинается очень важная, мне кажется, и такая глубоко личная для Булгакова тема. Уже понятно, кажется, почему. Потому что Булгаков сам как бы нарушил почти тоже присягу. Что делает Малышев? Малышев распускает артиллерийский дивизион, который должен защищать, казалось бы, город от Петлюры. Он понимает, что этого уже сделать невозможно, что эти мальчики и эти офицеры, эти люди погибнут совершенно зря, и он распускает этот дивизион. Офицеры этого дивизиона пытаются, и среди них, между прочим, один из персонажей - это Студзинский, Карась, то есть один из тех, кто входит в турбинское окружение, они пытаются поднять бунт. Малышев усмиряет этот бунт.

И когда Мышлаевский, тоже глубоко симпатичный персонаж Булгакову, говорит: «Ну давайте хотя бы портреты…», а там портреты императорской семьи висят в этом училище, и Мышлаевский понимает, что эти портреты будут изгажены теми, кто ворвется, он предлагает эти портреты спрятать, убрать и орудия как-то испортить, Малышев отвечает ему так: «Господин поручик, Петлюре через три часа достанутся сотни живых жизней, и единственно, о чем я жалею, что я ценой своей жизни и даже вашей, еще более дорогой, конечно, их гибели приостановить не могу. О портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить». Вот очень важные слова, действительно, мне кажется, в сегодняшней России особенно важные. Есть символы, есть портреты, портреты императорской семьи. Это важный символ, и он олицетворяет собой, собственно говоря, просто все то, что уходит из современной России.

Если помните, то в одной из сцен романа герои поют «Боже, царя храни», то есть они верны тем идеалам, которые как раз Петлюра и красноармейцы собираются поругать. Есть реальные просто орудия, которые достанутся Петлюре, пушки и винтовки. Казалось бы, Малышев, конечно, должен отдать приказ их уничтожить, спрятать и так далее, но он говорит о жизнях людей, «сотни живых жизней», которые оказываются гораздо важнее, чем символы, чем оружие и так далее и так далее. И эта его позиция Булгакову, конечно, глубоко близка. Можно нарушить присягу. А Малышев нарушает присягу. Он не защищает, он распускает этих молодых мальчиков, этих юнкеров. Они должны до последней капли крови защищать все эти портреты, это оружие, а они этого не делают. Можно это сделать и остаться человеком. Можно это сделать и сохранить свою честь.

И второй персонаж, который является здесь очень важным и таким ключевым, это, конечно, не двойник Малышева, но такой второй персонаж вот такого масштаба в этом романе - это Най-Турс, который сначала тоже, нарушая все присяги, нарушая все субординации, для своих мальчиков, юнкеров, с которыми он охраняет подступы к городу, довольно таким смелым нахрапом у хозяйственной службы белой армии выбивает валенки для того, чтобы они просто все не перемерзли и ноги их остались в сохранности, а потом тоже жертвует своей жизнью. Он поступает похоже, так же, как Малышев: он распускает тоже всех своих подчиненных, велит им бежать, спасаться, прятаться и погибает сам, спасая их от неминуемой смерти. В том числе и Николка Турбин, один из членов семьи Турбина, тоже спасается во многом благодаря Най-Турсу.

Рай для большевиков

И, наконец, самое интересное и самое неожиданное, что честь могут сохранить не только те, кто воюют на той стороне, которая близка автору романа, но честь могут сохранить и те, кто воюют на противоположной стороне. И очень важным в этом отношении эпизодом оказывается эпизод сна Алексея Турбина. Еще в первой части романа, на 70-й приблизительно его странице, Алексей Турбин видит сон. А вот еще вам один почти такой мистический, почти символистский мотив. В этом сне он видит вахмистра Жилина, с которым он воевал еще во времена Первой мировой войны, и он с ним ведет диалог.

И Жилин оказался в раю, и он так об этом рассказывает: «Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь видимо-невидимо. Чистота… По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять - десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: «А разрешите, говорю, спросить, это для кого же?» Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают… «А это, - говорит апостол Петр, - для большевиков, с Перекопу которые».

Какого Перекопу? - тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин».

А здесь Булгаков играет с тем, что в это время, то есть в конце 1918 года, когда происходит действие романа, еще знаменитых перекоповских событий, в которых красная армия столкнулась с войсками Врангеля, белыми, еще их не было просто. Турбин видит сон, еще раз повторяю, мистический: он видит то, что еще только будет. Так вот: «- Какого Перекопу? - тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин [он не знает еще ничего, еще ничего нет]. - А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили». То есть для большевиков готовится тоже рай.

И Булгаков делает это таким не проходным мотивом, а он на этом заостряет внимание, потому что дальше Турбин в недоумении, конечно, спрашивает Жилина:

«- Большевиков? - смутилась душа Турбина, - путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.

Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога…

Бога? Ой, Жилин!

Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно».

Вот Булгаков здесь делает такой довольно хитрый ход. Он устами Жилина, вахмистра и поддержанного авторитетом самого Бога, который объяснил Жилину, в чем дело, большевиков, которые погибли под Перекопом, тоже помещает в рай. При этом вся хитрость в чем: что Жилин не объясняет. Турбин настолько удивлен, что Жилин говорит с Богом, что это перекрывает удивление от того, что большевики тоже могут попасть в рай, и Булгаков сам убегает, избегает этого объяснения, почему это возможно.

И это объяснение, как кажется, содержится в финале романа «Белая гвардия», где изображается бронепоезд красный и изображается красная звезда, которая сливается с звездой Вифлеемской, которая оказывается сходной с Рождественской звездой. Почему это возможно? Это возможно потому, что, по Булгакову, в условиях апокалипсиса честь сохраняет не одна из противоборствующих в этой вот страшной Гражданской войне сторон, а сохраняют те, кто думают не только о себе, кто думают о своей семье, кто думают о своих подчиненных: кто думает о других людях, а эгоистически не пытается развлечься за счет этой войны, убежать от этой войны, оставив на произвол близких, - вот эти люди в рай, по Булгакову, попасть никак не могут.

Литература

1. Петровский М. С. Мастер и город. Киевские контексты Михаила Булгакова. СПб., 2008.
2. Гаспаров Б. М. Новый Завет в произведениях М. А. Булгакова // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы ХХ века. М., 1994.

Михаил Булгаков

Белая гвардия

Посвящается

Любови Евгеньевне Белозерской

Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!

«Капитанская дочка»

И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?

Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.

Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.

Алексей, Елена, Тальберг, и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?

Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.

Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх… эх…

* * *

Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и «Саардамский Плотник», и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

– Дружно… живите.

Но как жить? Как же жить?

Алексею Васильевичу Турбину, старшему, – молодому врачу – двадцать восемь лет. Елене – двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу, – тридцать один, а Николке – семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.

Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:

– Живите.

А им придется мучиться и умирать.

Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:

– Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время. Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот…

Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.

– Что сделаешь, что сделаешь, – конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) – Воля божья.

– Может, кончится все это, когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? – неизвестно у кого спросил Турбин.

Священник шевельнулся в кресле.

– Тяжкое, тяжкое время, что говорить, – пробормотал он, – но унывать-то не следует…

Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.

– Уныния допускать нельзя, – конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. – Большой грех – уныние… Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания, – он говорил все увереннее. – Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские…

Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:

– «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».

Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.

Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе, и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу – первый, во двор под верандой Турбиных – подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем – сильно и весело загорелись турбинские окна.

В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.

– Эх, эх, а дров до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.

Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус, а в нем видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.

– Вот бы подстрелить, чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядем на эту ночь в караул? Я знаю – это сапожники из одиннадцатого номера. И ведь какие негодяи! Дров у них больше, чем у нас.

– А ну их… Идем. Бери.

Ржавый замок запел, осыпался на братьев пласт, поволокли дрова. К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.

Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:

Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, – не верь. Союзники – сволочи.

Он сочувствует большевикам.

Рисунок: рожа Момуса.

Улан Леонид Юрьевич.

Слухи грозные, ужасные,

Наступают банды красные!

Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.

Бей Петлюру!

Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства – Мышлаевского, Карася, Шервинского – красками, тушью, чернилами, вишневым соком записано:

Елена Васильна любит нас сильно.

Кому – на, а кому – не.

Леночка, я взял билет на Аиду.

Бельэтаж № 8, правая сторона.

1918 года, мая 12 дня я влюбился.

Вы толстый и некрасивый.

После таких слов я застрелюсь.

(Нарисован весьма похожий браунинг.)

Да здравствует Россия!

Да здравствует самодержавие!

Июнь. Баркарола.

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина.

Печатными буквами, рукою Николки:

Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав. Комиссар Подольского района. Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер.

Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-танк. Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе – в кресле с ногами. У ног его на скамеечке Николка с вихром, вытянув ноги почти до буфета, – столовая маленькая. Ноги в сапогах с пряжками. Николкина подруга, гитара, нежно и глухо: трень… Неопределенно трень… потому что пока что, видите ли, ничего еще толком не известно. Тревожно в Городе, туманно, плохо…

На плечах у Николки унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на левом рукаве остроуглый трехцветный шеврон. (Дружина первая, пехотная, третий ее отдел. Формируется четвертый день, ввиду начинающихся событий.)

Но, несмотря на все эти события, в столовой, в сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты. И жар согревает братьев, рождает истому.

Старший бросает книгу, тянется.

– А ну-ка, сыграй «Съемки»…

Трень-та-там… Трень-та-там…

Сапоги фасонные,

Бескозырки тонные,

То юнкера-инженеры идут!

Старший начинает подпевать. Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в жилах – жар. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко.

Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы…

Гитара идет маршем, со струн сыплет рота, инженеры идут – ать, ать! Николкины глаза вспоминают:

Училище. Облупленные александровские колонны, пушки. Ползут юнкера на животиках от окна к окну, отстреливаются. Пулеметы в окнах.

Туча солдат осадила училище, ну, форменная туча. Что поделаешь. Испугался генерал Богородицкий и сдался, сдался с юнкерами. Па-а-зор…

Здравствуйте, дачницы,

Здравствуйте, дачники,

Съемки у нас давно уж начались.

Туманятся Николкины глаза.

Столбы зноя над червонными украинскими полями. В пыли идут пылью пудренные юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало. Позор. Чепуха.

Елена раздвинула портьеру, и в черном просвете показалась ее рыжеватая голова. Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный. Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.

Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и подняла палец.

– Погодите. Слышите?

Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и убедились – пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у… Николка положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.

В гостиной – приемной совершенно темно. Николка наткнулся на стул. В окнах настоящая опера «Ночь под рождество» – снег и огонечки. Дрожат и мерцают. Николка прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах – напряженнейший слух. Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.

– Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют. Странно, не может быть так близко.

Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее черно-испуганны. Что же значит, что Тальберга до сих пор нет? Старший чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть сказать ему и очень хочется. В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может. Стреляют, 12 верст от города, не дальше. Что за штука?

Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет выдавить его и вылезть, и нос расплющил.

– Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело…

– Ну да, тебя там не хватало…

Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое позднее, слышите ли – самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже десять.

В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется. На столе чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колоннок. При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой колонной вазе, голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то что на подступах к Городу – коварный враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками. Цветы. Цветы – приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой «Маркизе», друга продавщицы в уютном цветочном магазине «Ниццкая флора». Под тенью гортензий тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства… Эх… эх…

На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в нем как у Момуса.

В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли.

Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, чего-нибудь с ним?… Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и «Господин из Сан-Франциско». Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова: «…мрак, океан, вьюгу».

Не читает Елена.

Николка наконец не выдерживает:

– Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть…

Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка переползает десятую минуту и – тонк-танк – идет к четверти одиннадцатого.

– Потому стреляют, что немцы – мерзавцы, – неожиданно бурчит старший.

Елена поднимает голову на часы и спрашивает:

– Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? – Голос ее тосклив.

Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.

– Ничего не известно, – говорит Николка и обкусывает ломтик.

– Это я так сказал, гм… предположительно. Слухи.

– Нет, не слухи, – упрямо отвечает Елена, – это не слух, а верно; сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два немецких полка.

– Чепуха.

– Подумай сама, – начинает старший, – мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе как бандит. Смешно.

– Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.

– Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в германской армии.

– Так, по-вашему, Петлюра не войдет?

– Гм… По-моему, этого не может быть.

– Апсольман. Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты не волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.

– Но боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и…

– И что? Ну что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна.

– Почему же его нет?

– Господи боже мой. Знаешь же сама, какая езда. На каждой станции стояли, наверное, по четыре часа.

– Революционная езда. Час едешь – два стоишь.

Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорила опять:

– Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали…

Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутые седым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели на печку. Ответ – вот он. Пожалуйста:

Союзники – сволочи.

Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили – раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в передней.

– Слава богу, вот и Сергей, – радостно сказал старший.

– Это Тальберг, – подтвердил Николка и побежал отворять.

Елена порозовела, встала.

Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в серой шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.

– Здравствуйте, – пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык.

Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок.

– Откуда ты?

– Откуда?

– Осторожнее, – слабо ответил Мышлаевский, – не разбей. Там бутылка водки.

Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:

– Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.

– Ах, боже мой, конечно.

Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку.

– Ну, конечно… Полно. Кишат.

– Вот что, – испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту. – Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.

В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул. Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени, стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.

– Легче… Ох, легче…

Размотались мерзкие, пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду – пусть дохнут вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.

Слух… грозн…

Наст… банд…

Влюбился… мая…

– Что ж это за подлецы! – закричал Турбин. – Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки?

– Ва-аленки, – плача, передразнил Мышлаевский, – вален…

Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:

Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцами в носки, простонал:

– Снимите, снимите, снимите…

Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.

– Неужели же отрезать придется? Господи… – Он горько закачался в кресле.

– Ну, что ты, погоди. Ничего… Так. Приморозил большой. Так… отойдет. И этот отойдет.

Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру и немцев, и метель, и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами.

Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик, и время от времени вскрикивали: «Ну-ну».

– Гетман, а? Твою мать! – рычал Мышлаевский. – Кавалергард? Во дворце? А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу… Господи! Ведь думал – пропадем все… К матери! На сто саженей офицер от офицера – это цепь называется? Как кур чуть не зарезали!

– Постой, – ошалевая от брани, спрашивал Турбин, – ты скажи, кто там, под Трактиром?

– Ат! – Мышлаевский махнул рукой. – Ничего не поймешь! Ты знаешь, сколько нас было под Трактиром? Со-рок человек. Приезжает эта лахудра – полковник Щеткин и говорит (тут Мышлаевский перекосил лицо, стараясь изобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорил противным, тонким и сюсюкающим голосом): «Господа офицеры, вся надежда Города на вас. Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления неприятеля – переходите в наступление, с нами бог! Через шесть часов дам смену. Но патроны прошу беречь…» (Мышлаевский заговорил своим обыкновенным голосом) – и смылся на машине со своим адъютантом. И темно, как в ж…! Мороз. Иголками берет.

– Да кто же там, господи! Ведь не может же Петлюра под Трактиром быть?

– А черт их знает! Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это мы в полночь, ждем смены… Ни рук, ни ног. Нету смены. Костров, понятное дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир – верста. Ночью чудится: поле шевелится. Кажется – ползут… Ну, думаю, что будем делать?… Что? Вскинешь винтовку, думаешь – стрелять или не стрелять? Искушение. Стояли, как волки выли. Крикнешь – в цепи где-то отзовется. Наконец зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не заснуть: заснешь – каюк. И под утро не вытерпел, чувствую – начинаю дремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На рассвете, слышу, верстах в трех по-ехало! И ведь, представь, вставать не хочется. Ну, а тут пушка забухала. Поднялся, словно на ногах по пуду, и думаю: «Поздравляю, Петлюра пожаловал». Стянули маленько цепь, перекликаемся. Решили так: в случае чего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на Город. Перебьют – перебьют. Хоть вместе по крайней мере. И, вообрази, – стихло. Утром начали по три человека в Трактир бегать греться. Знаешь, когда смена пришла? Сегодня в два часа дня. Из первой дружины человек двести юнкеров. И, можешь себе представить, прекрасно одеты – в папахах, в валенках и с пулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс.

– A! Наш, наш! – вскричал Николка.

– Погоди-ка, он не белградский гусар? – спросил Турбин.

– Да, да, гусар… Понимаешь, глянули они на нас и ужаснулись: «Мы думали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?»

Оказывается, вот эти-то пулеметы, это на Серебрянку под утро навалилась банда, человек в тысячу, и повела наступление. Счастье, что они не знали, что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, утром вся эта орава в Город могла сделать визит. Счастье, что у тех была связишка с Постом-Волынским, – дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатила шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца и расточились куда-то, к чертям.

– Но кто такие? Неужели же Петлюра? Не может этого быть.

– А, черт их душу знает. Я думаю, что это местные мужички-богоносцы достоевские! у-у… вашу мать!

– Господи боже мой!

– Да-с, – хрипел Мышлаевский, посасывая папиросу, – сменились мы, слава те, господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое замерзли. К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать…

– Как! Насмерть?

– А что ж ты думал? Один юнкер да один офицер. А в Попелюхе, это под Трактиром, еще красивее вышло. Поперли мы туда с подпоручиком Красиным сани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла – ни одной души. Смотрим, наконец ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой. Вообрази – глянул на нас и обрадовался. Я уж тут сразу почувствовал недоброе. Что такое, думаю? Чего этот богоносный хрен возликовал: «Хлопчики… хлопчики…» Говорю ему таким сдобным голоском: «Здорово, дид. Давай скорее сани». А он отвечает: «Нема. Офицерня уси сани угнала на Пост». Я тут мигнул Красину и спрашиваю: «Офицерня? Тэк-с. А дэж вси ваши хлопци?» А дед и ляпни: «Уси побиглы до Петлюры». А? Как тебе нравится? Он-то сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас принял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел… Мороз… Остервенился… Взял деда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу: «Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до Петлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!» Ну, тут, понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно обвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета. Конечно, в ноги и орет: «Ой, ваше высокоблагородие, извините меня, старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте!» И лошади нашлись, и розвальни.

Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается – уму непостижимо. На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов, оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не знает. И главное – мертвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочную летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать: «Вы их в Город везите». Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабного. Тот сказал: «Это, говорит, петлюровские приемы». Смылся. К вечеру только нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество… И что ж ты думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? «Они, говорит, сплять. Никого не велено принимать». Ну, как я двину прикладом в стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили. Вылез Щеткин и заегозил: «Ах, боже мой. Ну конечно же. Сейчас. Эй, вестовые, щей, коньяку. Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых. Это геройство. Ах, какая потеря, но что делать – жертвы. Я так измучился…» И коньяком от него на версту. А-а-а! – Мышлаевский внезапно зевнул и клюнул носом. Забормотал, как во сне.

"Белая гвардия" - первый роман Булгакова. В нем много автобиографического, но это уже исторический роман. Это книга о русской истории, ее философии, о судьбах классической русской культуры в новую эпоху. Именно поэтому "Белая гвардия" так близка Булгакову, ее он любил более других своих вещей.

В архиве Булгакова сохранилась девятнадцатая глава, относящаяся к финальной части романа "Белая гвардия". Глава отличается по содержанию и стилю от финала романа Булгакова, опубликованного целиком в Париже в издательстве "Конкорд", в двух томах: т.1 - 1927, т.2 - 1929, то есть основного текста произведения, известного читателю. Впервые роман "Белая гвардия" полностью был опубликован в 1966 г. в однотомнике Булгакова "Избранная проза". Глава, о которой идет речь, была написана до пьесы "Дни Турбиных" и генетически связана с замыслом писателя написать трилогию, первая часть которой охватывает события конца 1918-го и начала 1919 года в Киеве (в основном - это период петлюровщины), вторая часть - события на Дону (деникинщина) и третья - пребывание Мышлаевского в частях Красной Армии.

Первоначально роман "Белая гвардия" носил название "Полночный крест", и недаром через весь текст произведения в окончательном варианте, варьируясь, проходит образ то сияющего электрическим светом двухметрового креста в руках громадного Владимира на Владимирской горке, то черного, потухшего, грозящего бедой великому Городу.

Девятнадцатая глава "Белой гвардии" как раз содержит мотивы, подготовляющие переход к написанию второй части трилогии, охватывающие события на Дону.

Совсем не случайно, что в девятнадцатой главе одной из заметных фигур была фигура Мышлаевского. Он раскрывался во многих аспектах - в отношениях с Николкой (он подшучивал над его влюбленностью в Ирину Най-Турс), в отношениях с Анютой, Еленой, Лариосиком. Напряженно развивалась ситуация Мышлаевский - Анюта. Мышлаевский воспользовался неопытностью Анюты, соблазнил ее, она оказалась беременной. Это стало известно после того, как Лариосик, вообразивший, что он безумно влюбился в Анюту, сделал ей предложение через Елену. Анюта во всем призналась Елене. Елена резко осуждала Мышлаевского: "Знаешь, Виктор, ты все-таки свинья, - сказала Елена, качая головой". Психологическая тревога Мышлаевского, вызванная его особым отношением к событиям, развивающимся в Городе, обострялась беременностью Анюты. Два ряда переживаний развивались параллельно и усиливали общую для героев тревогу за будущее.

По стилю девятнадцатая глава носит черновой характер. Все в ней свидетельствует о том, что работа автора над романом была в разгаре. При этом мысли его были заняты не завершением романа, а новыми сюжетными узлами, "ходами", которые позволили бы ему перейти к созданию второй части трилогии, показывающей события на Дону.

После усиленной работы над пьесой "Дни Турбиных", когда Булгаков утвердился в своих возможностях драматурга (перед взором автора замаячил замысел "Бега"), писатель решает придать первой части трилогии

"Белая гвардия" внутренне завершенный вид. Для этого был и важный повод - возникла возможность издания романа в Париже на русском языке отдельным выпуском (в двух книгах). Он пишет заново две главы (19 и 20), использует в них текстуальный материал и пьесы "Дни Турбиных", и черновой материал девятнадцатой главы (сцену с получением Еленой письма из Варшавы об измене Тальберга; появление на приеме у Алексея Турбина больного Русакова, ударившегося в богословие; сообщение Шервинского о наступлении красных и бегстве петлюровцев). Булгаков создает новую двадцатую главу, начинает ее с картины зверства петлюровцев и их панического бегства под артобстрелом красных. (Автор здесь использует текст из рассказа "В ночь на 3-е число", придавая ему эпическую выразительность) Он создает яркие картины снов героев. С помощью снов автор перемежает фантастику и реальность и в емкой форме дает представление о конце петлюровщины и тревожных потрясениях Турбиных. Сон Елены овеян предчувствием трагической судьбы Николки. В ее сне намечен мотив будущего рассказа "Красная корона".

В новых финальных главах романа Булгаков отказывается от намеченных в черновой девятнадцатой главе сцен, в которых завязывались новые узлы личных взаимосвязей героев: Мышлаевский - Анюта, Николка - Ирина Най-Турс, Лариосик - Анюта. Об отношении Николки к Ирине Най-Турс мы узнаем лишь из косвенного намека (разговора Алексея Турбина с Николкой при внезапной встрече на Малой Провальной: оба возвращаются со свидания). Мышлаевский как персонаж действует в одном эпизоде. Он присутствует при рассказе Шервинского о наступлении красных. Булгаков отказывается от сквозной линии Мышлаевского, намеченной в девятнадцатой главе. По-видимому, он посчитал, что решительный и смелый характер Мышлаевского с достаточной полнотой раскрыт в предшествующих главах. Показано и его честное и открытое отношение к предательству гетмана, а также его восхищение смелыми и решительными действиями большевиков в сцене с импровизированным митингом, которую мы уже анализировали.

При характеристике Алексея Турбина Булгаков отказывается от замысла "окунуть" его в какие-то сложные непонятные отношения с Юлией Рейсе (с намеками на ее участие в каких-то таинственных, кроме интимных, связях с Шполянским, которые она тщательно скрывает). Он отбрасывает сцены объяснения Алексея Турбина с Юлией Рейсе - с психологическим надрывом, с налетом декаденствующих метаний и мучений. Булгаков снимает возникшие противоречия при раскрытии свойств характера Турбина. В сцене объяснения с Юлией герой ведет себя по-рыцарски благородно, дарит ей браслет покойной матери, сдержанно, но уверенно говорит ей о своем чувстве: "Вы мне милы..." Юлия отвечает взаимностью, проявляет заботу об Алексее Турбине: "Пора. Обозы идут на улице. Смотрите, чтоб вас не тронули". Два страдающих сердца нашли друг друга.

Все внимание в финальных эпизодах сосредоточивается на внутренних раздумьях Турбина над своей судьбой. Ужасы, которые он пережил во время петлюровщины, кажутся ему кошмарным сном. Он мечтает об одном - мирной жизни.

В финальных сценах романа сюжетные события получают емкую выразительность, все повествование устремляется к единой цели - поэме о бронепоезде "Пролетарий" и миниатюре о счастливом сне Петьки Щеглова. Мы видим, что Булгаков стягивает все сюжетные мотивы романа "Белая гвардия" в один узел. Картина получается завершенной, стиль обретает единство.

Булгаков решается в "Белой гвардии" ограничить себя историческими рамками - изображением гетмановщины, петлюровщины, ее разгрома и показом победы Красной Армии, вернее сказать, ее вступлением в Киев в ночь на 3 февраля 1919 года и на этом фоне раскрыть тревоги, нравственные потрясения и судьбу Турбиных, судьбу честных интеллигентов. Избранный с самого начала принцип опосредованного раскрытия событий - через обостренное восприятие героев - помогает автору в сгущенном виде представить исторические события, раскрыть их внутреннюю логику.

И здесь мы встречаемся с парадоксальными явлениями типизации. Общая картина, нарисованная в романе "Белая гвардия", оказывается настолько емкой, законченной и завершенной (в раскрытии исторической логики событий и судьбы героев), что у читателя складывается впечатление - все совершилось, гражданская война в Киеве закончилась поражением петлюровцев и победой Красной Армии в ночь на 3 февраля 1919 года.

Не следует гадать, почему Булгаков не осуществил свой замысел написать трилогию о гражданской войне. Может быть, и потому, что знал: Л.Н. Толстой (с которым он был близко знаком) в 1927-1928 годах усиленно работал над романом "Восемнадцатый год", широко охватывающем события гражданской войны на юге. А исключительные возможности драматургических форм обобщения и волшебная сила театрального искусства завладела чувствами Булгакова во время работы над пьесой "Дни Турбиных", принесшей ему славу и душевные терзания. В 1927-1928 годах Булгаков пишет пьесу "Бег", используя прием снов (который он наметил в романе "Белая гвардия") и, убеждаясь на практике, каким могучим средством обобщения обладает драматургическое искусство. В "Беге" Булгаков с эпической силой показывает исторический и нравственный крах белого движения, насыщая пьесу дыханием больших идей. Фактически, "Бег" с точки зрения творческих замыслов автора есть произведение, тесно связанное с романом "Белая гвардия" и завершающее замысел автора создать большое полотно (трилогию) о событиях гражданской войны на юге страны. Таким образом, работа Булгакова над романом "Белая гвардия" явилась целым этапом в творчестве писателя, открывала большие перспективы в его художественных открытиях.

Год издания книги: 1925

Роман Булгакова «Белая гвардия» впервые увидел свет еще в 1925 году и стал первым крупным произведением автора. Хотя некоторые главы книги выходили в различных периодических изданиях еще за несколько лет до публикации окончательного варианта. Сюжет романа Булгакова «Белая гвардия» лег в основу нескольких театральных постановок и художественных фильмов. Последним стал одноименный российский сериал, который вышел на экраны в 2012 году.

Романа «Белая гвардия» краткое содержание

В самом начале произведения Михаила Булгакова «Белая гвардия» описывается некий город, отдаленно напоминающий Киев. На дворе зима 1918 года, и все население, как в , переживает неспокойные времена из-за политической ситуации. И это не спроста – уже на протяжении нескольких лет город был оккупирован немцами. Во главе его тогда стоял гетман со своими подчиненными. Однако, уже в нескольких километрах от него находились войска Петлюры, яро желающие заполучить власть. В то время город был переполнен не только местными жителями, но и приезжими москвичами, которые укрывались от власти большевиков.

Далее в романе Булгакова «Белая гвардия» читать можем о семье Турбиных, которая переживает тяжелые времена. Дело в том, что двое братьев Алексей и Николка и их сестра Елена недавно потеряли свою горячо любимую матушку. Им тяжело смириться с ее смертью, поэтому уже несколько недель в их квартире на Александровском спуске царит траурная атмосфера. Перед смертью мать сказала своим детям, что, что бы ни случилось, все они должны жить в дружбе и согласии.

Старшим сыном покойной женщины был двадцативосьмилетний доктор Алексей. Став теперь главой семьи, ему тяжело смириться с потерей матери. Поэтому он решает отправиться в церковь и побеседовать с отцом Александром. Священник говорит ему, что жить в печали так долго нет смысла, поэтому нужно включаться в водоворот событий. Тем более, что грядут очень сложные для страны времена.

Однажды, когда братья сидели подле печи и напевали знакомые с юношества мотивы песен, в комнату вошла их сестра – двадцатичетырехлетняя Елена. Она была сильно встревожена тем, что ее супруг Сергей Тальберг все еще не вернулся с работы, хотя сам обещал быть дома еще семь часов назад. Девушка не находит себе места и совершенно не знает, что ей делать. Вдруг раздается неожиданный стук в двери. Все были уверенны в том, что это пришел Сергей, однако гостем оказался давнишний друг семьи поручик Виктор Мышлаевский. Он рассказывает о том, что его отряд отправили в оцепление на шесть часов. Но по прошествии этого времени никто не отдал приказ завершить операцию, и солдаты сутки провели на морозе без продовольственных запасов и в легком обмундировании. Двое из них скончались от холода, еще двое получили сильное обморожение. Да и сам поручик на протяжении всего этого времени трясся от холода.

Читая «Белая гвардия» роман дальше, узнаем, что наконец-то в дом входит Сергей. Он рассказывает, что слухи, которые гуляют по городу уже довольно долго, подтвердились – немцы отступают из-за приближения войск Петлюры. Поэтому Тальберг также должен срочно покинуть Киев вместе с ними. Но взять с собой свою жену он не может, поскольку не уверен в том, что именно его самого ожидает дальше после побега. Елена собирает вещи мужа, и Турбины прощаются с ним. Проходит пару часов, и к Алексею приходят гости – его друзья еще со времен учебы в гимназии. Они приносят с собой алкоголь и весело проводят время до тех пор, пока Мышлаевскому не становится не по себе. Алексей решает помочь товарищу. Он отводит его в другую комнату и предлагает лекарства. По дороге он замечает, что Елена плачет в своей комнате. Девушка понимает, что возможно она больше никогда не увидит своего супруга.

Далее в романе «Белая гвардия» Булгакова содержание кратко рассказывает о соседе главных героев Василии Лисовиче, который проживает этажом ниже. В ночь, когда с главными героями происходили выше упомянутые события, мужчина прятал ценные вещи в тайник. Кроме этого, у Василия было еще несколько тайников, которые находились на чердаке и в сарае. Мужчина так хотел спрятать хоть немного ценностей, что упустил одну важную вещь – на протяжении всего этого времени за окном за ним наблюдал незнакомец.

На следующее утро Николка и один из гостей Леонид Шевринский выходят из квартиры. Все они хотят записаться на службу. Это особенно необходимо именно сейчас, когда в городе происходят ужасные вещи – взрывы на складах, убийства и отступление немецкой армии угнетают жителей. Все понимают, что приближается что-то страшное. Немного позже проснулись остальные – Алексей, его друг, которого в кругу товарищей именовали Карась, и Мышлаевский. Они решают отправиться в гимназию, в которой когда-то учились. В данный момент там располагается штаб добровольцев-артиллерийцев. Их командир Малышев внимательно рассмотрел новоприбывших и отправил их под руководство капитана Студзинского. Карась и Мышлаевский стали офицерами, в то время как Алексей получил должность военного врача. Однако той же ночью выясняется, что большинство добровольцев не знает, как обращаться с оружием. Поскольку заниматься обучением солдат нет времени, Малышев решает распустить дивизион, о чем сообщает следующим утром. Более того, поступает новость о том, что гетман сбежал из города. Теперь в нем нет законной власти, а потому и защищать солдатам некого.

Далее в романе Булгакова «Белая гвардия» краткое содержание рассказывает о полковнике Най-Турсе, который формирует несколько дружин для защиты города от петлюровцев. Однако он понимает, что солдаты без теплого обмундирования и достаточного количества продовольственных запасов не смогут выполнять свою работу в полную мощь. А потому Най-Турс старается получить для юнкеров хотя бы теплую одежду. Он даже прихватил с собой несколько солдат с винтовками, чтобы немного припугнуть интенданта. Такой ход подействовал, и через какое-то время служба снабжения дает ему все необходимое.

Штаб отдает распоряжение полковнику держать оборону Политехнического шоссе и открыть огонь в случае появления врага. Най-Турс отправляет нескольких солдат на разведку. Они должны были выяснить, находятся ли где-то поблизости гетманские части. Через какое-то время юнкера возвращаются с неприятными новостями – все они находятся в западне, никаких частей поблизости не наблюдается. Более того, поступили новости, что войска Петлюры уже вошли в город.

Примерно в то же время Николка, который к тому времени уже стал ефрейтором, получает приказ вести несколько солдат по указанному маршруту. Уже на полпути он видит Най-Турса, который приказывает юнкерам немедленно срывать погоны, бежать отсюда и сжигать все свои документы. Начинается стрельба, и полковник старается прикрыть своих солдат. Николка вызывается помочь и начинает отстреливаться, однако через несколько минут Най-Турса смертельно ранят. Перед смертью он приказывает ефрейтору немедленно отступать, чтобы сохранить себе жизнь. Николка выполняет приказ командира и добирается до дома, сталкиваясь по дороге с недругами.

Тем временем в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия» рассказывается о том, что Алексей не знал, что дивизион добровольцев был распущен. Как ему и приказывали, к двум часам дня мужчина прибывает в штаб возле гимназии. Однако никого там не застает – более того, в штабе не наблюдается никакого оружия и бумаг. Через какое-то время ему удается отыскать Малышева, который сжигает оставшиеся документы. Тот рассказывает врачу о войске Петлюры, которое уже проникло в город. Командир говорит, чтобы Турбин срывал погоны и покинул здание через черных ход. Алексей слушается его и уходит. Он забегает в незнакомый и пустой двор. Турбин должен был срочно отправляться домой, но решает посмотреть, что же сейчас происходит в центре города. По дороге он встречает войско Петлюры, которое понимает, что перед ними стоит солдат. Все дело в том, что, сняв погоны, Алексей совершенно забыл о кокарде. Таким образом враги поняли, что перед ними солдат, и открыли огонь по нему. Спустя несколько минут молодой человек получил ранение в плечо. Он старался скрыться, но случайно забежал в непроходной двор. Еще несколько минут, и петлюровцы нашли бы его. Алексей уже и не надеялся на спасение, как внезапно незнакомая женщина открыла калитку своего дома и впустила его внутрь. Позже она представилась Юлией и начала ухаживать за раненым солдатом. Женщина перевязала его рану и спрятала окровавленную одежду. На следующее утро, переодев Турбина, она отправила его извозчиком домой.

Если роман Булгакова «Белая гвардия» скачать, то узнаем, что вместе с Алексеем, в квартиру Турбиных прибывает их далекий родственник Ларион Суржанский. Молодой человек пребывает в расстроенных чувствах после измены жены. Поэтому его матушка решает отправить его к киевской родне отдохнуть. Лариосик (как все его называют) быстро понравился всем членам семьи. Он оказался добрым, хоть и немного странным человеком. Единственные вещи, которые приносят ему искреннее удовольствие – это канарейки и чтение книг. Сам по себе Ларион был довольно неуклюжим человеком. Уже в первый день своего пребывания в Киеве он успел разбить сервиз и нанести небольшую травму Николке. Однако его искренность подкупала родственников, и те были не против того, чтобы он жил здесь сколько пожелает.

После того, как все узнали о ранении Алексея, было принято решение вызвать домой доктора. Тот внимательно осмотрел и обработал рану. Однако ранение, которое получил Трубин, было усложнено одной деталью – вместе с пулей в плечо проникли куски шинели, которые могут спровоцировать болезнь мужчины. Через несколько часов у Алексея сильно поднялась температура. Врач сделал ему укол морфия, после которого мужчина почувствовал облегчение и заснул.

Семья принимает решение никому не говорить о раненом Турбине и рассказывает соседям, что мужчина, как глава семейства в , подхватил тиф. Через какое-то время выясняется, что Алексей на самом деле подцепил эту ужасную болезнь. Ему становиться хуже, и он не может подняться с постели.

Тем временем Николка, следуя приказу покойного Най-Турса, пытается уничтожить любые доказательства того, что в доме проживают солдаты. Он надежно прячет погоны, оружие и документы. Вдруг в дверь стучит сосед Василий. Он находится в полуобморочном состоянии и рассказывает, что произошло с ним несколько часов назад. Во время ужина с женой к нему ворвались незнакомцы. Они протягивали какую-то бумажку с печатью и утверждали, что имеют право провести обыск квартиры. Через несколько минут они нашли тайник с ценными вещами, спрятанными на «черный день». Пригрозив хозяевам дома пистолетами, незваные гости отобрали все, что им удалось отыскать. Перед тем, как уйти, они потребовали, чтобы Василий подписал документ добровольной передачи ценных вещей.

Николка и Мышлаевский идут и осматривают квартиру Лисовича. Они говорят мужчине, чтобы тот не обращался с жалобой в органы и радовался, что остался жив. Позже Николка понимает, что оружие, с которым пришли грабители, принадлежало ему. Он обнаруживает, что коробка с его погонами и документами, которая висела за окном, исчезла.

Если читать произведение «Белая гвардия» Булгакова кратко, то узнаем, что Николка собирается с силами для того, чтобы отправиться к родственникам Най-Турса и сообщить им о его смерти. Он приходит по указанному адресу и знакомится с сестрой полковника Ириной. Ефрейтор вызывается помочь женщине отыскать тело ее брата. Они находят Най-Турса и устраивают похороны, за что Ирина очень благодарна Николке. Тем временем Алексею становится все хуже. В дом прибывают несколько врачей. После длительного осмотра все они приходят к выводу, что мужчина не пойдет на поправку. В отчаянии Елена отправляется к себе в комнату, где за закрытой дверью начинает молиться. После того, как скончалась ее матушка и ушел муж, девушка не желает терять еще и старшего брата. Через несколько дней Алексею становится значительно лучше.

Далее в романе «Белая гвардия» краткое содержание рассказывает о том, что после бурного января 1919 года, в феврале проходит новость о том, что войска Петлюры покидают город. За это время Алексей практически поправился и мог уже передвигаться по квартире, правда, опираясь на трость. Он приходит в гости к Юлии, желая отблагодарить свою спасительницу. Турбин приносит женщине подарок – драгоценный браслет, когда-то принадлежавший его покойной матушке. По дороге назад он встречает Николку, который возвращался от сестры Най-Турса.

Несмотря на то, что почта на тот момент работала с перебоями, Турбиным приходит письмо из Варшавы. В нем подруга Елены рассказывает о том, что Тальберг снова женится. Она очень удивлена, поскольку не слышала о разводе супругов. Елена не может сдержать слез и не хочет верить в предательство мужа. Тем временем, прогнав петлюровцев, в город вступают большевики.

Роман «Белая гвардия» на сайте Топ книг

Белая гвардия

Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской

Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями.

Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение

темное небо смешалось с снежным морем. Все

– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!

«Капитанская дочка»

И судимы были мертвые по написанному в книгах

сообразно с делами своими...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?

Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.

Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.

Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?

Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.

Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...

Много лет до смерти, в доме N13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

– Дружно... живите.

Но как жить? Как же жить?

Алексею Васильевичу Турбину, старшему – молодому врачу – двадцать восемь лет. Елене – двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу – тридцать один, а Николке – семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.

Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:

– Живите.

А им придется мучиться и умирать.

Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:

– Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время... Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот...