Литературная викторина посвященная творчеству С. Я

После революции журналистику пришлось оставить — зубастость становилась смертельно опасной. А детские сказки в стихах — что может быть безобиднее? С Маршаком произошла примерно та же история. Очень рано, задолго до официального объявления войны так называемому космополитизму, Самуил Яковлевич почувствовал, что быть поэтом, чья самобытность связана с еврейской темой, при коммунистах не стоит. И постарался сделать так, чтобы о его взрослой поэзии поскорее забыли.

Много позже, когда кто-то из знакомых раздобыл у букиниста томик «Сионид» и с самыми добрыми намерениями подарил Самуилу Яковлевичу, тот впал в панику, книжицу самолично уничтожил, а с незадачливым дарителем раздружился.

Впрочем, и с детской поэзией все сначала пошло не так уж и гладко. В 20-х годах выдвигалась идея, что новый советский человек должен с младенчества воспитываться по-новому, так сказать, привыкать к суровой правде жизни, а все эти сказки и фантазии: «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Багаж» — только вводят детей в заблуждение. «Они же грубо уродуют человеческую природу, искусственно подгоняя взросление детей!» ‑ горячился Маршак. Точку в споре поставил Горький: «Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, — решил он, — и требование это биологически законно».

И сразу же Маршак сделался значительной фигурой в ленинградском издательском мире. Он издавал детские журналы, основал издательство Лендетгиз и сам его возглавил, с пеной у рта убеждал всех попавших в его поле зрение интересных людей непременно писать для детей. Так он, кроме Чуковского, уговорил моряка Житкова, зоолога Бианки и еще десяток вполне серьезных, взрослых поэтов и писателей: Зощенко, Берггольц, Каверина, Хармса, Шварца... Он приходил, стучал в дверь — отрывисто, энергично, как будто выстукивал два слога: «мар-шак!». Врывался в дом, вцеплялся в человека мертвой хваткой и не уходил, пока не добивался своего.

В 1937 году вокруг Маршака снова стали сгущаться тучи: его авторов: Хармса, Заболоцкого, арестовывали одного за другим «за связь с террористической группой Маршака». Сам он при этом остался на свободе — говорят, что когда Сталину показали очередной «расстрельный список» с именем Самуила Яковлевича, тот проронил: «А Маршак у нас хороший детский писатель». Вскоре Самуилу Яковлевичу дали в Москве роскошную квартиру на улице Чкалова.

Прав был Чуковский, когда писал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!». Хотя бывало, тучи сгущались и над головой Корнея Ивановича. Возникали сложности с публикацией то «Тараканища», то «Мухи-цокотухи», то «Мойдодыра». В такие моменты Чуковский неизменно обращался к Маршаку, тот шел к Горькому, Горький — еще куда-то, и все улаживалось. При этом самого Чуковского к Горькому с некоторых пор не пускали и, говорят, не без стараний Маршака. Словом, отношения между двумя корифеями детской литературы были непростыми, недаром общие знакомые сочинили эпиграмму: «Уезжая на вокзал, Маршак Чуковского лобзал. А приехав на вокзал: „Ну и сволочь“, — он сказал. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».

А в 1943 году Чуковский с Маршаком поссорились всерьез. Корнею Ивановичу вернули из издательства рукопись «Одолеем Бармалея», Самуил Яковлевич помочь отказался, сочтя сказку неудачной. «Стишки действительно слабоваты, но ведь речь идет о солидарности, — жаловался Чуковский. — Маршак открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец!». Маршак, славившийся своей обидчивостью (однажды он запретил приглашать в свой дом четырехлетнюю девочку, утверждавшую, что «Человека рассеянного» сочинила ее няня), не здоровался с бывшим другом целых 15 лет!

Когда Маршаку предложили дачу в Переделкино, где десятилетием раньше поселился Чуковский, Самуил Яковлевич отказался. Просто он знал, что Корней Иванович завел для переделкинской ребятни ежегодный праздник: костер в лесу, куда приглашал артистов, фокусников и музыкантов, а сам Чуковский читал стихи... «Мне пришлось бы разжигать костры на соседней поляне, а я боюсь открытого огня», — ворчал Маршак. Они конкурировали буквально во всем: у кого больше правительственных наград. Кого легче запоминают наизусть дети. Кто моложе выглядит. О чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Наконец, кто счастлив в семье. Вернее, менее несчастен.

Расеянный с улицы Пестеля

С Маршаком судьба обошлась ох как круто! Он очень любил своего первого ребенка — дочь Натанаэль. «Девочка тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась. Я ей немного утром поплясал. Дитя — радость». Таких записей в его дневнике за 1916 год немало. А 3 ноября этого проклятого года случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как полугодовалая Натанаэль подобралась к кипящему самовару. Она ошпарилась и погибла. Много лет спустя Маршак говорил, что ни он, ни его жена так и не смогли оправиться от этого удара.

Вскоре у них родился сын Иммануил. Совсем малышом он подхватил скарлатину и получил тяжелейшее осложнение на почки. Не раз врачи предрекали его скорый конец, и это в свою очередь прибавило седых волос Самуилу Яковлевичу. Впрочем, Иммануил дожил до зрелых лет и успел подарить поэту троих внуков (самый знаменитый из которых — нарколог Яков Маршак). Зато другой, младший сын — Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша, умер от туберкулеза в 1943 году. Свою боль Самуил Яковлевич излил в переводах сонетов Шекспира — белокурый синеглазый герой этих стихов был копией Яши. Вскоре за сыном отправилась и Софья Михайловна.

Они прожили вместе 42 года, не столько в любви, сколько в согласии (беды, преследовавшие их, слишком быстро развеяли романтический флер). Любил же Маршак другую женщину — впрочем, неразделенной любовью. Тамара Габбе, его редактор в «Лениздате». Она была правой рукой Маршака и его музой.

Ей он открыто посвящал стихи о любви. Софья Михайловна ее не переносила! Габбе отвечала тем же: «Терпеть не могу бабьих упреков, — пожимала она хрупкими плечами. — Вот некоторые говорят: „Я отдала ему молодость, а он...“. Что значит „отдала“? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет»...

Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо все имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Без ее одобрения Маршак не выпускал в свет ни одного стихотворения! Из-за нее, чей редакторский приговор был окончательным и обжалованию не подлежал, Самуил Яковлевич без конца со всеми ссорился. «Она знает, что такое сюжет. Что завязка, что развязка. Она одна, — жаловался Михаил Шварц, когда Габбе зарубила какой-то его рассказ. — Она знает, что такое характер. Во всяком случае уверена в этом. Уверенность — вот ее бич!».

Когда Тамара умерла, Маршак совсем сник. Теперь из близких у него оставалась одна только Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, прямая как жердь немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941 по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал домработнице в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Иногда домработница всерьез обижалась на Маршака, тогда он нервничал и жаловался всем, что Розалия Ивановна решила его бросить и пойти в стюардессы. Без нее он бы пропал. Забывал бы днем поесть, а ночью — лечь спать. В жизни не нашел бы своего бумажника и ходил, застегнувшись не на те пуговицы. Ведь «Человека рассеянного» Самуил Яковлевич писал с себя самого — вот только улица Пестеля, где он жил до переезда в Москву, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную.

Единственное, в чем Розалия Ивановна не имела на Маршака никакого влияния — это в вопросе о курении. Он дымил постоянно, прикуривая одну сигарету от другой, и постоянно болел воспалениями легких. Розалия Ивановна ругалась — он отшучивался: «Жил на свете Маршак Самуил, он курил и курил и курил. Все курил и курил он табак. Так и умер писатель Маршак».

«Посмотрите на Маршака, он на пять лет младше меня, а позволил себе так одряхлеть и раскиснуть, — говаривал Чуковский, которому удавалось долго сохранять форму. — Хотя чему тут удивляться: жизнь жестоко расплатилась с ним за грехи, и одинокая жизнь, которую теперь ведет Самуил Яковлевич, кошмарна»...

Опять телефон!

Чуковскому, впрочем, досталось от жизни немногим меньше. Любимая дочь Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942-м в ополчении. За ним последовала жена.

К счастью, у Чуковского оставались еще дети: Лида и Николай. «С такими отпрысками я ничем не рискую, — говаривал Корней Иванович. — Если у власти останутся правые, меня выручит Коля, если придут левые — Лида». Коля был убежденным коммунистом, писал романы на патриотическую тему, к примеру, «Балтийское небо». Лида — столь же яростной диссиденткой, чудом уцелевшей под крылом Маршака (она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе). Обоим оставшимся в живых детям было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.

Он не выносил шума во время работы, чуть что выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!». Звонка телефона он тоже не выносил. В его стиле было схватить трубку и отчеканить: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище». От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями: «Папа спал», или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, внук, невестка или секретарша Клара Израилевна принимались «зачитывать» Чуковского — в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессоница моя дошла до предела, — жаловался Корней Иванович. — Ночами я бегаю по комнате и вою. Доходит до того, что я бью себя кулаком по своему дурацкому черепу до синяков». Когда Маршаку рассказали об этом, он и тут не пожелал уступить сопернику, запальчиво сообщив: «А я в гневе падаю на пол и кусаю ковер!»

Чудачеств у обоих к старости поприбавилось. Маршак сделался до неприличия скуп, всем твердил: «У меня ничегошеньки нету. Даже Розалии Ивановне и шоферу не могу заплатить». Чуковский расхаживал по Переделкину, как в халате, в докторской мантии, которую прислали ему из Оксфордского университета. Он выглядел чудовищно самодовольно, а сам втайне считал себя неудачником.

«Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнике: «Автор „Крокодила“! — И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича. — Впрочем, остаться в памяти человеческой „Сказкой о глупом мышонке“ и переводами с английского — это, может быть, еще хуже!»... Маршак так не считал и в конце жизни целиком отдался переводам. В день накануне смерти, 3 июля 1964 года, 77-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка. Корней Иванович, дотянувший до 87, пережил его на пять лет, но в последние годы ничего не писал. Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем безусловно талантливее»...

Ирина Стрельникова

Posted on Nov. 6th, 2016 at 10:11 am | | |

О дружбе С. Маршака и К. Чуковского можно рассказывать бесконечно. Из дневников Корнея Чуковского (2 февраля 1929 года): «Мне легче. Температура 36,9. Маршак и Лебеденко прямо с поезда. М[аршак] пополнел, новая шапка, колеблется, принимать ли ему должность главы московско-ленинградской детской литературы, требует, чтобы согласились и Лебедева назначить таким же диктатором по художественной части; в чемодане у него Блейк (Горький обещал ему, что издаст). Забывая обо всех делах, он горячо говорит о „Songs of Innocence“ („Песни невинности“. - М. Г.), которые он перевел, - ушел с сжатыми кулаками, как в бой».

В тот же день Маршак читал Чуковскому свои новые рассказы об Ирландии, новые переводы из Блейка. Все, знавшие Маршака, отмечали, что диалог с ним был непрост, а порой он превращался в монолог Самуила Яковлевича. И снова из дневника К. И. Чуковского (11 февраля 1929 года): «Характерна нынешняя „манера говорить“ у Маршака. Он пришел ко мне… и стал говорить мне о своих печалях.

Я пробую вставить слово. Он кричит: „Не перебивайте!“ Как будто он читает стихи».

Между тем Чуковский и Маршак были, пожалуй, единственными, кого Горький привлек к работе с литературой для советских детей. Алексей Максимович понимал, что очень скоро вырастут совсем иные дети, совсем другие читатели, чем те, что были до 1917 года. Интересна запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского от 21 августа 1932 года: «Бумага Горького - Маршака (вчера мне дали ее прочитать) о детской литературе робка - и об ошибочной литературной политике говорит вскользь. О сказке вообще не говорит полным голосом, а только о „развитии фантазии“».

В ту пору Горький хотел и даже был уверен, что центр детской литературы будет в Ленинграде. Он поручил Маршаку подготовить предложения о будущем статусе Детгиза, составить дальнейшие планы развития детской литературы. И все это Маршак делал при участии Корнея Ивановича Чуковского: «Вчера был у меня Маршак. Полон творческих сил. Пишет поэму о северных реках, статью о детской литературе, лелеет огромные планы, переделал опять „Мистера Твистера“. Изучил итальянский язык, восхищается Данте, рассказывает, что Горький в последней статье (О планах в детской л-ре) почти наполовину написал то письмо, к-рое он, М., написал Горькому». Противоречия между Маршаком и Чуковским возникали не раз. Вот запись от 24 января 1934 года: «Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. - Куда? - Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… „Горького не будет, и вообще ничего интересного…“ Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского. Алексинский опоздал <…> наконец прибыл А., и мы поехали».

На этом заседании Корней Иванович обратил внимание на молодую поэтессу, сидевшую напротив Горького рядом с Маршаком, с необычной фамилией Барто. «Она каждую минуту суетливо писала разным лицам записочки. В том числе и мне». На том заседании Маршак читал доклад, подготовленный ему Габбе, Задунайской, Любарской, Лидией Чуковской. Доклад, как отмечает Корней Иванович, великолепный, серьезный и художественный. «Горький слушал влюбленно… и только изредка поправлял слова: когда М. сказал „промозглая“, он сказал: „Маршак, такого слова нету, есть „промзглая“. Потом спросил среди чтения: „В какой губернии Боровичи?“ М. брякнул: в Псковской. (Я поправил: в Новгородской.) Сел в лужу Маршак с Дюма. „Я вообще замечал, что из тех юношей, которые в детстве любили Дюма, никогда ничего путного не выходит. Я вот, например, никогда его не ценил…“ - „Напрасно, - сказал Горький (любовно), - я Дюма в детстве очень любил… И сейчас люблю… Это изумительный мастер диалога… изумительный… Как это ни парадоксально - только и есть два таких мастера: Бальзак и Дюма“. М. замялся…“»

В 1936 году под эгидой ЦК ВЛКСМ была созвана Конференция детских писателей. На ней детально рассматривался вопрос о будущем детской литературы. С докладом на конференции выступил Самуил Яковлевич Маршак. Вот фрагменты его выступления: «Всего несколько лет тому назад стране нужны были только пятитысячные и десятитысячные тиражи детских книжек. Сейчас речь идет о стотысячных и даже миллионных тиражах. Отчего это произошло? Оттого ли, что наши книги стали в десять или во сто раз интереснее? Нет, это - результат всеобщей грамотности… Разговаривая с нашим читателем, детство которого протекает в тридцатых годах нашего столетия, мы имеем дело с человеком пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов! Мы должны дать этому человеку мировоззрение борца и строителя, дать ему высокую культуру».

И еще Маршак призвал уделять больше внимания литературе народов СССР, отметив при этом, что произведения таких талантливых писателей, как Лев Квитко, Наталья Забила, Мыкола Трублаини, до сих пор не переведены на русский язык. Между тем только переведенные на русский язык они найдут читателей разных национальностей в разных уголках Советского Союза. Выступление Маршака на этой конференции было полностью опубликовано в «Комсомольской правде» 22 января 1936 года, его цитировал в своем выступлении вождь молодежи, секретарь Центрального комитета комсомола Косарев.

«Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская, - писал о нем Чуковский. - Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская л-ра наконец-то попала в его руки. И вообше в руки Комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули. Прежде она была в каком-то зловонном подвале, и ВЛКСМ вытащил ее оттуда на сквозняк.

Многие фальшивые репутации лопнут, но для всего творческого, подлинного здесь впервые будет прочный фундамент».

В том же 1936 году, в августе, Корней Иванович пишет Маршаку: «Дорогой Самуил Яковлевич.

Здесь, в Киеве, мы с Квиткой окончательно выбирали и рассматривали переводы его стихов на русский язык, чтобы составить из них книжку. И чуть-чуть призадумались над концом „Лошадки“. Общий тон превосходен, но есть две-три детали, которые мы решили просить Вас переделать, зная, что Вы сами любите многократно возвращаться к своим произведениям, чтобы снова и снова переработать их…» Но даже Маршаку не далась «Лошадка». В письме от 28 августа 1936 года он признается К. И. Чуковскому: «Но сколько я ни пытаюсь вернуться к „Лошадке“, оседлать ее вновь мне не удается».

По предложению Корнея Ивановича Маршак перевел шесть стихотворений Квитко, но работа эта явилась причиной конфликта между Чуковским и Маршаком. «Сейчас позвонил мне Маршак. Оказывается, он недаром похитил у меня в Москве две книжки Квитко - на полчаса, - пишет Чуковский. - Он увез эти книжки в Крым и там перевел их - в том числе „тов. Ворошилова“, хотя я просил его этого не делать, т. к. Фроман месяц сидит над этой работой - и для Фромана перевести это стихотворение - жизнь и смерть, а для Маршака - лишь лавр из тысячи». Этот случай, разумеется, омрачил, но тогда не изменил творческое содружество Маршака и Чуковского. Их дружба прервалась надолго, почти на пятнадцать лет, по другой причине. Было это в тяжелом для всех и конечно же для Чуковского 1943 году. «Мне опять, как и зимою 1941/1942 гг., приходится добывать себе пропитание ежедневными выступлениями перед детьми или взрослыми…» Так вот, в том году речь шла о публикации сказки Чуковского «Одолеем Бармалея». Николай Тихонов из Ташкента прислал телеграмму: «Печатанье сказки приостановлено. Примите меры». Решение с печатанием затягивалось. Ряд писателей, среди них - Алексей Толстой, Михаил Шолохов, поддержали Корнея Ивановича. От Шолохова Чуковский отправился к Маршаку и тут… произошло неожиданное! «Маршак вновь открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал „откровенно и дружески“, „из любви ко мне“ утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги… Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною». Но поссориться окончательно Чуковский и Маршак не могли - судьба детской литературы в значительной мере зависела от обоих.

У большинства Чуковский и Маршак ассоциируются в основном как детские поэты - хрестоматийные "Муха-Цокотуха" или "Дама сдавала в багаж"... Да, великие произведения.

Но за стереотипным "детские поэты" сегодня порой затушевывается коллосальный масштаб этих двух личностей, двинувшие русскую и советскую литературу (и не только литературу - всю культурную инфраструктуру) на недостижимый сегодня уровень. Не говоря уже о - практически умершем сегодня самостоятельном жанре - уникальном явлении советской культуры, ставшей и настоящей . Они задали такую высоченную планку качества, которая продержалась десятилетия - вплоть до сегодняшнего культурного геноцида и поголовной победы духовности.

Скольких людей они привели в литературу! Людей, профессионалов своего дела, но далеких от литературы - тем более детской. Знаете ли вы, что среди их "крестников" Гайдар и Житков, М. Ильин и Бианки, Пантелеев и Кассиль , и многие, многие другие. Знаете, что незабвенный михалковский "ДЯДЯ СТЁПА " изначально был комическим персонажем, над которым все насмехались за его высокий рост? А "героическим" его сделал С. Маршак.

А кто сегодня вспомнит о том, что Чуковский - один из крупнейших некрасоведов? Или что добрая половина рассказов о Шерлоке Холмсе - результат творчества "чуковского семейного подряда"? Как и "Барон Мюнхгаузен"? Или что Маршак - один из первых в СССР провел, пожалуй, крупнейшее социологическое исследование?

Примеров можно приводить бесконечное множество, и как-нибудь надеюсь открыть отдельную тему, а сегодня - небольшая зарисовка их извечного "заочного" соревнования. На этот раз поэтического.

Оба влюбленные в фольклор, народную поэзию, именно они открыли нам сборник английских народных стишков, считалок, загадок - Nursery Rhymes (Матушка Гусыня ). Кто не помнит с детства:

Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу...

Шалтай-Болтай сидел на стене...

Но о , мастере и лаконичной убийственной мы уже говорили, а вот две версии перевода Чуковским и Маршаком одного стихотворения - "Робин Бобин". Великое искусство и загадка перевода и иллюстрации! Стихотворение одно, но какие разные оттенки - от иронического до сказочного, и как неуловимо меняется сюжет. Причем художники - пожалуй, такие же равноправные соавторы произведения, как и поэты.

Преклоняясь перед Маршаком-переводчиком, замечу, что это, пожалуй, один из трех случаев (разумеется, глубокое ИМХО), когда при наличии нескольких переводов пальму первенства я отдам НЕ Маршаку.

А вот где чей перевод - а догадайтесь сами!
Без Гугла и Яндекса.

КАКОМУ БЫ ВАРИАНТУ ВЫ ОТДАЛИ БЫ ПРЕДПОЧТЕНИЕ?
Возможен ли выбор? Как думаете?

«Прибавьте зарплату, Самуил Яковлевич!» ‑ попросила уборщица. «Голубушка, детские писатели сами копейки получают, – отговаривался Маршак, под старость сделавшийся жадноватым. – Вот, приходится по выходным подрабатывать». – «Где?» ‑ «Да в зоопарке». – «Это кем же?» ‑ «Я – гориллой, Чуковский – крокодилом. Мне 300 рублей платят, а ему 250». Эту шутку пересказали Чуковскому, и он неожиданно рассердился: «Почему это у Маршака на 50 рублей больше?! Ведь крокодилом работать труднее!»

Маршак с Чуковским оба требовали от общих знакомых, чтобы им рассказывали друг о друге. Молодой Аркадий Райкин, зная это и сидя как-то раз в гостях у Маршака, стал рассказывать такую историю. Гулял он по Переделкину, учил на ходу новый монолог. Встретил его старик Чуковский, стал зазывать к себе – мол, обижусь, если не зайдете. У Райкина совсем не было времени, но, зная настырный характер Чуковского, он рассудил, что сопротивление бесполезно. Поднялся на крыльцо, остановился у двери, чтобы пропустить хозяина вперед.

Вы гость. Идите первым,- говорит Чуковский.

Только после вас.

Пожалуйста, перестаньте спорить. Я вас втрое старше!

Вот потому-то, Корней Иванович, только после вас и войду.

Сынок! Не погуби отца родного!

Батюшка, родимый, не мучайте себя!

Этот спор продолжался минут двадцать. Чуковский кричал: «Сэр, я вас уважаю» и вставал на одно колено, Райкин парировал: «Сир! Преклоняюсь перед вами!» и опускался на оба. В какой-то момент пали ниц на заледенелое дощатое крыльцо – дело было поздней осенью…

Хоть бы подстелили себе что-нибудь, ‑ высунулась из окна встревоженная Клара Израилевна – верная секретарша Чуковского.

Вам так удобно? ‑ игнорируя ее, поинтересовался у Райкина Корней Иванович.

Да, благодарю вас. А вам?

Мне удобно, если гостю удобно.

Интонации Чуковского делались все более раздраженными, и ситуация давно перестала напоминать шутку. Райкин не мог придумать, как прекратить все это, и ему сделалось страшно.

Все правильно, - вдруг смирившись, поднялся на ноги Корней Иванович. - Я действительно старше вас втрое. А потому…

Райкин вздохнул с облегчением и тоже встал с пола. А Чуковский как рявкнет:

- …А потому идите первым!

Хорошо,- махнул рукой гость.

Давно бы так, - удовлетворенно сказал Чуковский, переступая порог вслед за Райкиным. - Вот только на вашем месте я бы уступил дорогу старику. Что за молодежь пошла! Никакого воспитания!

«И тут ‑ завершил свой рассказ Райкин, ‑ к нему подлетела секретарша. Она мигом сняла с него пальто, рукавицы, шапку, шарф. Потом Чуковский сел, по-детски вытянул ноги и закричал: «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома еще никто не отменял!»

Маршаку рассказ понравился, он заразительно хохотал, вскидывая седую голову и поблескивая очками… Тут ему вдруг понадобилась какая-то бумага. «Опять Розалия Ивановна куда-то засунула мою папку! – горестно воскликнул Маршак. ‑ После моей смерти потомки напишут про меня, как про Шекспира, что меня не было, ведь Розалия Ивановна теряет все мои рукописи!». В этот момент в комнату как раз вошла строгая домработница Розалия Ивановна с чашкой кофе ‑ папка тут же обнаружилась. Маршак отхлебнул кофе: «Вечно сварите какую-нибудь гадость!». Домработница унесла чашку. Маршак вдогонку закричал:

‑ Куда унесли мой кофе?

‑ Там уже ничего не осталось.

‑ Нет, осталось.

‑ Я вам сейчас покажу.

«Как же они похожи с Чуковским: два престарелых капризных ребенка! ‑ поразился Райкин. – Да и судьбы их, если вдуматься, до странности похожи»…

Кто Пушкин, а кто Белинский

Каждый из них начинал блестяще, и вовсе не как детский писатель. Чуковский до революции был чуть ли не самым «зубастым» и дерзким журналистом. Однажды опубликовал письмо: «Дорогая редакция, мне очень хочется получать ваш милый журнал, но мама мне не позволяет. Коля Р». Все понимали, что речь здесь о Николае II и его матушке, великой княгине Марии Федоровне, имевшей на государя колоссальное влияние, но доказать оскорбление императорской фамилии было невозможно. Над остроумными выпадами Чуковского хохотала вся Россия. И не только на политическую тему – от «неистового Корнея» немало доставалось и литераторам. «Сегодня прочел ваши похвалы А.Н.Толстому, ‑ писал Чуковскому поэт Брюсов. ‑ Не поздоровиться от этаких похвал! Я начинаю вас бояться и не без тревоги думать, что однажды вы захотите обратиться к моим писаниям». Чуковский не замедлил обратиться, и в результате снискал славу лучшего литературного критика современности, второго Белинского.

Маршака же (и того выше) – в свое время почитали вторым Пушкиным! И , и ставили его поэтический дар выше собственного. Фотографию пятнадцатилетнег о Самуила специально возили показывать : поглядите, мол, на вундеркинда, будущее светило русской поэзии!» (Толстой, впрочем, проворчал: «Что-то не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько раз и обманулся»).

Сочинять стихи Самуил научился в четыре года, причем сначала на иврите: дело происходило в Витебске, а там даже лошади понимали исключительно древнееврейский. Дед Семы был городским раввином, дальний предок – великим талмудистом XVII века.

«Никогда не отрекайся от своего происхождения и своей веры, ‑ твердил Семе маститый критик Стасов, ‑ Раз уж ты еврей, этим стоит воспользоваться. Это будет твоей темой, а, значит, твоей самобытностью». Все началось с того, что пятнадцатилетний Сема приехал на каникулы к знакомым под Петербург, на дачу. Устроили любительский спектакль, и Маршак блеснул своими стихами. Кто-то из зрителей рассказал о молодом даровании Стасову, тут все и закрутилось! Через великого князя Константина вопреки закону о черте оседлости (евреи имели право жить лишь в нескольких отдаленных российских губерниях) Маршака определили в привилегированну ю Третью петербуржскую гимназию – там прекрасно учили древним языкам, истории, риторике. Когда же юный Сема стал опасно кашлять, Стасов составил ему протекцию у , и Маршак целый год жил у жены писателя Екатерины Павловны Пешковой в Ялте. С пятнадцати до восемнадцати лет с ним носились, как с юным гением: опекали, кормили, учили, пестовали… Потом Стасов умер, Горький оставил жену ради актрисы Андреевой, а оскорбленная Екатерина Павловна уехала за границу. Всем стало не до Маршака. Сема в поисках заработка устроился корреспондентом «Всеобщей газеты» и очень скоро отправился в командировку на Ближний Восток.

Для поэта, решившего посвятить себя национальной еврейской теме, это был подарок судьбы! Маршак своими глазами увидел вечный город Иерусалим, и местечко Цара, где родился Самсон, и энтузиастов-пере селенцев. Дети лавочников, мелких ростовщиков, а то и банкиров, съехавшиеся со всего мира, объединялись в кибуцы — сельскохозяйстве нные коммуны, где надо ‑ орошали, где надо – осушали, потом пахали и сеяли, сажали эвкалипты и апельсиновые деревья, заводили скот, отбивались от набегов диких соседей – все, как делали когда-то их далекие предки. Словом, «А назавтра, на рассвете выйдет с песней дочь народа собирать цветы в долине, где блуждала Суламифь… Подойдет она к обрыву, поглядит с улыбкой в воду - и знакомому виденью засмеется Иордан», ‑ как написал молодой Маршак.

Кроме «Сионид» ‑ первого своего настоящего сборника стихов – Маршак привез из путешествия жену. Они познакомились на пароходе. «Вас, наверное, зовут Юдифь», - обратился Сема к ослепительно красивой незнакомке. «Назовите автора дивных стихов, что вы давеча читали в кают-кампании, и я назову свое имя», ‑ ответила девушка. Какой-то старик, глядя на них, сказал на иврите: «Я вижу, эту пару создал сам Бог».

Свадьбу сыграли через год после знакомства, в январе 1912 года. На счастье Маршака Софья Мильвидская оказалась столь же умна, сколько и красива: она училась на химическом факультете женских политехнических курсов. Это был на редкость разумный, равный, полноценный союз, заключенный по взаимной любви. В ближайшей перспективе у молодоженов было роскошное свадебное путешествие: на два года в Англию (Самуила пригласили продолжить образование на филологическом факультете Лондонского университета, Софью – на химическом). Жизнь ослепительно улыбалась им! Но на следующий день после свадьбы Маршак вышел в сад, приставил револьвер к виску и нажал курок. К счастью, заклинило барабан. Позже Маршак и сам не мог объяснить, что на него нашло.

читает Чуковскому известие о смерти Льва Толстого

Параллели пересекаются

В Англии Маршак сделал открытие: переводить чужие стихи ничуть не менее увлекательно, чем сочинять собственные. Путешествуя пешком по Девонширу, Корнуоллу, Ирландии, он в считанные месяцы до блеска усовершенствовал свой английский и принялся за Роберта Бернса, Вильяма Вордсворта, Вильяма Блейка и, конечно, Шекспира.

Между прочим, примерно в то же время по Англии бродил Чуковский. Его, начинающего журналиста, командировали туда «Одесские новости». Как и Маршак, Чуковский увлекся в Англии переводами. Только вот английского Корней Иванович так толком и не освоил. Он учил его по самоучителю, потрепанному и лишенному половины страниц. Во всяком случае, главы, посвященные произношению, отсутствовали полностью. И слова Чуковский привык произносить так, как они пишутся: к примеру, «writer» у него звучало как «вритер».

Чуковский вообще был самоучкой: его выгнали еще из 5 класса гимназии по указу о кухаркиных детях. Ведь он ‑ сын прачки, да еще и незаконнорожденн ый. У юноши не было даже отчества: Ивановичем он стал тогда же, когда Корнеем Чуковским – настоящее его имя Николай Корнейчук. «Я, как незаконнорожденн ый, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым непростым человеком на земле, ‑ вспоминал Чуковский. ‑ Отсутствие отчества делало ту строчку, где вписывается имя и звание, короче, чем было у других — и это пронзало меня стыдом. Мне казалось, что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои дoкументы, все внутренне начинают плевать на меня. Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил при первом знакомстве — уже усатый – «зовите меня просто Колей».

Когда Корней Чуковский стал тем, кем он стал, обзавелся собственной семьей и вырастил детей, его разыскал отец. По чемодану и дорожному костюму было видно – приехал издалека. Корней Иванович, демонстративно не пригласив к столу (в тот час в доме обедали), увел его в кабинет, там о чем-то говорил со стариком часа два, после чего вынес чемодан за калитку, дождался, пока гость выйдет, сухо кивнул и вернулся дом. «Почему никто не обедает?» — как ни в чем ни бывало спросил у домашних Чуковский, усаживаясь за стол. Похоже, так и не простил…

Что было бы с ним, если б не литературные способности? У незаконнорожденн ого шансов пробиться в люди было не больше, чем у выходца из небогатой еврейской семьи, вроде Маршака. В довершении всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом… Современные врачи предполагают у Чуковского «синдром Марфана» ‑ особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума.

Впрочем, одаренность его ума дала о себе знать не слишком рано – годам к двадцати. Именно тогда Николай, начитавшись книг по философии, выстроил собственную философскую систему и принялся проповедовать ее всем, кто желал слушать. Сначала, правда, никто не желал, кроме пьяного дворника Савелия и одной барышни, живущей по соседству Тогда Николай стал записывать свои мысли на старых газетах, поскольку другой бумаги у него не было. Отрывок из рукописи волею случая оказался в редакции «Одесских новостей»… «Мнение молодого человека парадоксально, но очень интересно» ‑ решил редактор. За публикацию Николаю заплатили 7 рублей и он купил себе на толкучке приличные брюки… Так из оборванца он сделался писателем.

А на той барышне Чуковский вскоре женился. Ее звали Мария Гольдфельд. Ее отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за голодранца-гоя-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дому и втайне креститься. После чего влюбленные, наконец, и обвенчались. От гнева и возможной мести папаши Гольдфельда их уберегла лишь кстати подвернувшаяся поездка в Англию. Да-да. В точности как и Маршак, Чуковский ездил на Туманный Альбион в командировку, совмещенную со свадебным путешествием. Между прочим, вернувшись из Англии, оба облюбовали дачи в Финляндии, почти по соседству друг с другом: Маршак в Кирву, Чуковский в Куоккале.

А вот познакомились эти двое, ходившие такими близкими жизненными дорогами, лишь в 1918 году. Свел их , поручив вместе составить учебник по переводу художественной прозы. Учебник так и не создали, потому что Маршак в это время горел другой идеей – новой детской литературы, и быстро увлек ею Чуковского. Тот, впрочем, к этому времени уже сочинил «Крокодила» и «Тараканище». Просто однажды заболел его сын, и чтобы развлечь плачущего ребенка, Корней Иванович принялся рассказывать, что на ум придет, а потом записал, не подозревая, что со временем что-то подобное станет его профессией.

После революции журналистику пришлось оставить – зубастость становилась смертельно опасной. А детские сказки в стихах – что может быть безобиднее? С Маршаком произошла примерно та же история. Очень рано, задолго до официального объявления войны так называемому космополитизму, Самуил Яковлевич почувствовал, что быть поэтом, чья самобытность связана с еврейской темой, при коммунистах не стоит. И постарался сделать так, чтобы о его взрослой поэзии поскорее забыли. Много позже, когда кто-то из знакомых раздобыл у букиниста томик «Сионид» и с самыми добрыми намерениями подарил Самуилу Яковлевичу, тот впал в панику, книжицу самолично уничтожил, а с незадачливым дарителем раздружился.

Впрочем, и с детской поэзией все сначала пошло не так уж и гладко. В 20-х годах выдвигалась идея, что новый советский человек должен с младенчества воспитываться по-новому, так сказать, привыкать к суровой правде жизни, а все эти сказки и фантазии: «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Багаж» ‑ только вводят детей в заблуждение. «Они же грубо уродуют человеческую природу, искусственно подгоняя взросление детей!» ‑ возмущался Маршак. Точку в споре поставил Горький: «Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, — решил он, — и требование это биологически законно».

И сразу же Маршак сделался значительной фигурой в ленинградском издательском мире. Он издавал детские журналы, основал издательство Лендетгиз и сам его возглавил, с пеной у рта убеждал всех попавших в его поле зрения интересных людей непременно писать для детей. Так он, кроме Чуковского, уговорил моряка Житкова, зоолога Бианки и еще десяток вполне серьезных, взрослых поэтов и писателей: , Бертгольц, Каверина, Хармса, Шварца… Он приходил, стучал в дверь – отрывисто, энергично, как будто выстукивал два слога: «мар-шак!». Врывался в дом, вцеплялся в человека мертвой хваткой и не уходил, пока не добивался своего.

В 1937 году вокруг Маршака снова стали сгущаться тучи: его авторов: Хармса, Заболоцкого, арестовывали одного за другим «за связь с террористической группой Маршака». Сам он при этом остался на свободе – говорят, что когда Сталину показали очередной «расстрельный список» с именем Самуила Яковлевича, тот проронил: «А Маршак у нас хороший детский писатель». Вскоре Самуилу Яковлевичу дали в Москве роскошную квартиру на улице Чкалова. Уголовных дел за связь с террористической группой Маршака при этом никто не отменил.

Прав был Самуил Яковлевич, когда писал Чуковскому: «Могли погибнуть ты и я, но к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!». Бывало, тучи сгущались и над головой Корнея Ивановича. Возникали сложности с публикацией то «Тараканища», то «Мухи-цокатухи», то «Мойдодыра». В такие моменты Чуковский неизменно обращался к Маршаку, тот шел к Горькому, Горький – еще куда-то, и все улаживалось. При этом самого Чуковского к Горькому с некоторых пор не пускали и, говорят, не без стараний Маршака. Словом, отношения между двумя корифеями детской литературы были непростыми, недаром общие знакомые сочинили эпиграмму: «Уезжая на вокзал, Маршак Чуковского лобзал. А приехав на вокзал: «Ну и сволочь», ‑ он сказал. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».

А в 1943 году Чуковский с Маршаком поссорились всерьез. Корнею Ивановичу вернули из издательства рукопись «Одолеем Бармалея», Самуил Яковлевич помочь отказался, сочтя сказку неудачной. «Стишки действительно слабоваты, но ведь речь идет о солидарности, – жаловался Чуковский. – Маршак открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец!». Маршак, славившийся своей обидчивостью (однажды он запретил приглашать в свой дом четырехлетнюю девочку, утверждавшую, что «Человека рассеянного» сочинила ее няня), не здоровался с бывшим другом целых 15 лет!

Когда Маршаку предложили дачу в Переделкино, где десятилетием раньше поселился Чуковский, Самуил Яковлевич отказался. Просто он знал, что Корней Иванович завел для переделкинской ребятни ежегодный праздник: костер в лесу, куда приглашал артистов, фокусников и музыкантов, а сам Чуковский читал стихи… «Мне пришлось бы разжигать костры на соседней поляне, а я боюсь открытого огня», ‑ ворчал Маршак. Они конкурировали буквально во всем: у кого больше правительственны х наград. Чьи стихи легче запоминают наизусть дети. Кто моложе выглядит. О чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Наконец, кто более счастлив в семье. Вернее, менее несчастен.

Расеянный с улицы Пестеля

С Маршаком судьба обошлась ох как круто! Он очень любил своего первого ребенка – дочь Натанаэль. «Девочка тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом чулочке. Значит, проснулась. Я ей немного утром поплясал. Дитя - радость». Таких записей в его дневнике за 1916 год немало. А 3 ноября этого проклятого года случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как полугодовалая Натанаэль подобралась к кипящему самовару. Она ошпарилась и погибла. Много лет спустя Маршак говорил, что ни он, ни его жена так и не смогли оправиться от этого удара.

Вскоре у них родился сын Иммануил. Совсем малышом он подхватил скарлатину и получил тяжелейшее осложнение на почки. Не раз врачи предрекали его скорый конец, и это в свою очередь прибавило седых волос Самуилу Яковлевичу. Впрочем, Иммануил дожил до зрелых лет и успел подарить поэту троих внуков (самый знаменитый из которых – нарколог Яков Маршак). Зато другой, младший сын ‑ Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша, умер от туберкулеза в 1943 году. Свою боль Самуил Яковлевич излил в переводах сонетов Шекспира – белокурый синеглазый герой этих стихов был копией Яши. Вскоре в мир иной ушла и Софья Михайловна.

Они прожили вместе 42 года, не столько в любви, сколько в согласии (беды, преследовавшие их, слишком быстро развеяли романтический флер). Любил же Маршак другую женщину – впрочем, неразделенной любовью. Тамара Габбе, его редактор в «Лениздате». Она была правой рукой Маршака и его музой. Ей он открыто посвящал стихи о любви. Софья Михайловна ее не переносила! Габбе отвечала тем же: «Терпеть не могу бабьих упреков, ‑ пожимала она хрупкими плечами. – Вот некоторые говорят: «Я отдала ему молодость, а он…». Что значит «отдала»? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет»… Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо все имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Без ее одобрения Маршак не выпускал в свет ни одного стихотворения! Из-за нее, чей редакторский приговор был окончательным и обжалованию не подлежал, Самуил Яковлевич без конца со всеми ссорился. «Она знает, что такое сюжет. Что завязка, что развязка. Она одна, ‑ жаловался Михаил Шварц, когда Габбе зарубила какой-то его рассказ. ‑ Она знает, что такое характер. Во всяком случае уверена в этом. Уверенность – вот ее бич!».

Когда Тамара умерла, Маршак совсем сник. Теперь из близких у него оставалась одна только Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, прямая как жердь немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941 по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал домработнице в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Иногда домработница всерьез обижалась на Маршака, тогда он нервничал и жаловался всем, что Розалия Ивановна решила его бросить и пойти в стюардессы. Без нее он бы пропал. Забывал бы днем поесть, а ночью – лечь спать. В жизни не нашел бы своего бумажника и ходил бы, застегнувшись не на те пуговицы. Ведь «Человека рассеянного» Самуил Яковлевич писал с себя самого ‑ вот только улица Пестеля, где он жил до переезда в Москву, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную.

Единственное, в чем Розалия Ивановна не имела на Маршака никакого влияния – это в вопросе о курении. Он дымил постоянно, прикуривая одну сигарету от другой, и постоянно болел воспалениями легких. Розалия Ивановна ругалась ‑ он отшучивался: «Жил на свете Маршак Самуил, он курил и курил и курил. Все курил и курил он табак. Так и умер писатель Маршак».

«Посмотрите на Маршака, он на пять лет младше меня, а позволил себе так одряхлеть и раскиснуть, ‑ говаривал Чуковский, которому удавалось долго сохранять форму. – Хотя чему тут удивляться: жизнь жестоко расплатилась с ним за грехи, и одинокая жизнь, которую теперь ведет Самуил Яковлевич, кошмарна»…

Опять телефон!

Чуковскому, впрочем, досталось от жизни немногим меньше. Любимая дочь Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942 в ополчении. За ним последовала жена.

К счастью, у Чуковского оставались еще дети: Лида и Николай. «С такими отпрысками я ничем не рискую, ‑ говаривал Корней Иванович. ‑ Если у власти останутся правые, меня выручит Коля, если придут левые – Лида». Коля был убежденным коммунистом, писал романы на патриотическую тему, к примеру, «Балтийское небо». Лида ‑ столь же яростной диссиденткой, еле-еле уцелевшей под крылом Маршака (она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе). Обоим оставшимся в живых детям было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.

Он не выносил шума во время работы, чуть что выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!». Звонка телефона он тоже не выносил. В его стиле было схватить трубку и отчеканить: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище». От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями: «Папа спал», или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, внук, невестка или секретарша Клара Израилевна «зачитывали» Чуковского – в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессоница моя дошла до предела, ‑ жаловался Корней Иванович. ‑ Ночами я бегаю по комнате и вою. Доходит до того, что я бью себя кулаком по своему дурацкому черепу до синяков». Когда Маршаку рассказали об этом, он и тут не пожелал уступить сопернику, запальчиво сообщив: «А я в гневе падаю на пол и кусаю ковер!»

Чудачеств у обоих к старости поприбавилось. Маршак сделался скуп, всем твердил: «У меня ничегошеньки нету. Даже Розалии Ивановне и шоферу не могу заплатить». Чуковский расхаживал по Переделкину, как в халате, в докторской мантии, которую прислали ему из Оксфордского университета. Он выглядел до смешного самодовольно, а сам в тайне считал себя неудачником. «Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнике: «Автор «Крокодила»! ‑ И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича. ‑ Впрочем, остаться в памяти человеческой «Сказкой о глупом мышонке» и переводами с английского ‑ это, может быть, еще хуже!»… Маршак так не считал и в конце жизни целиком отдался переводам. В день накануне смерти, 3 июля 1964 года, 77-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка. Корней Иванович, дотянувший до 87, пережил его на пять лет, но в последние годы ничего не писал. Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем безусловно талантливее»…

Ирина Стрельникова

#совсемдругойгород

Эти два имени в сознании нескольких поколений читателей запечатлелись как что-то единое, воспринимаются как целое. Наблюдательный и остроумный Виктор Шкловский, хорошо знавший и Чуковского, и Маршака, сравнивал их с Томом Сойером и Геком Финном - эти непохожие мальчики не просто сошлись, но и подружились. Вот как написал о знакомстве с Чуковским семидесятилетний Маршак:

Я в первый раз тебя узнал,

Какой-то прочитав журнал,

На берегу столицы невской

Писал в то время Скабичевский,

Почтенный, скучный, с бородой.

И вдруг явился молодой,

Веселый, буйный, дерзкий критик,

Не прогрессивный паралитик,

Что душит грудою цитат,

Загромождающих трактат,

Не плоских истин проповедник,

А умный, острый собеседник,

Который, книгу разобрав,

Подчас бывает и неправ,

Зато высказывает мусли.

Что не засохли, не прокисли.

Лукавый, ласковый и злой,

Одних колол ты похвалой,

Другим готовил хлесткой бранью

Дорогу к новому изданью…

А вот как вспоминал Корней Иванович Чуковский о первой своей встрече с Маршаком: «…Меня сразу словно магнитом притянула к нему его увлеченность, я бы даже сказал, одержимость великой народной поэзией - русской, немецкой, ирландской, шотландской, еврейской, английской… Мудрено ли, что я после первых же встреч всей душой прилепился к Маршаку, и в ленинградские белые ночи - это было в самом начале двадцатых годов - мы стали часто бродить по пустынному городу, не замечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевченко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота». Сказки и легенды Редьярда Киплинга объединили в буквальном смысле этого слова Маршака и Чуковского. В 1923 году Корней Иванович решил издать книгу сказок Киплинга. Многие его сказки завершались стихотворением. В качестве переводчика этих стихов Чуковский пригласил Маршака. Разумеется, это было не первое знакомство Маршака с Киплингом. Но в переводах Маршака стихи Киплинга получили особое, «русское» звучание. Не случайно стихотворение «На далекой Амазонке» (им завершается сказка «Откуда взялись броненосцы») стало детской песней, которую поют уже более восьмидесяти лет.

На далекой Амазонке

Не бывал я никогда.

Только «Дон» и «Магдалина» -

Быстроходные суда, -

Только «Дон» и «Магдалина»

Ходят по морю туда…

Именно сказки и легенды Киплинга сдружили Чуковского и Маршака. Прав был английский писатель Честертон, сказав: «Сказка - это история, которую рассказывают в безумные времена единственному нормальному существу - ребенку. Легенда же - история, которую рассказывали человеку, когда он был еще в здравом рассудке».

В 1922 году Корней Иванович Чуковский попытался включить в библиотеку «Всемирной литературы» стихи Блейка в переводе Маршака. Против их публикации выступил Горький, посчитав их слишком мистическими.

«Самуил Яковлевич приходил ко мне и стучал в мою дверь, - писал Корней Чуковский, - я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, четкому, беспощадно воинственному, словно он выстукивал два слога: Мар-шак. И в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:

Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало продолжал бы свой стремительный путь - прямо, грудью вперед, напролом».

По-разному Чуковский и Маршак входили в зарождающуюся советскую детскую литературу, но именно они были ее зачинателями. Вот что писал литературовед Мирон Петровский: «Литературу для детей оба осмыслили не как „маленькую литературу“, а как основоположение, краеугольный камень, не подвластный времени и моде, фундамент, закладываемый в основание личности на самых ранних этапах ее формирования. Интересы и представления взрослых людей разбросаны по разным социальным, профессиональным, возрастным, политическим и прочим отсекам, но в детстве все пропитываются детской литературой, одними и теми же ее произведениями, которые в силу этого принимают на себя высокую функцию „главной книги“, общенационального мифа».

Путь Чуковского и Маршака в детскую литературу был нелегким, скорее - тернистым, трудным. В бессмертной «Чукоккале» есть такое стихотворение:

Расправившись с бело-зелеными,

Прогнав и забрав их в плен, -

Критическими фельетонами

Занялся Наркомвоен.

Палит из Кремля Московского

На тысячи верст кругом.

Недавно Корнея Чуковского

Убило одним ядром.

В начале 1925 года Корней Иванович Чуковский познакомил Маршака с Борисом Житковым, перебивавшимся случайными заработками. Во что вылилось это знакомство, мы сегодня знаем.

Любопытна запись Корнея Ивановича Чуковского, сделанная 8 апреля 1925 года в своих дневниках: «…Вчера в час дня у Сологуба: Калицкая, Бекетова, я. Ждем Маршака…

Пришел М[аршак] навеселе. Очень похожий на Пиквика…

Потом на улице я читал Маршаку свое „Федорино горе“. Он сделал целый ряд умных замечаний и посоветовал другое заглавие. Я сказал: не лучше „Самоварный бунт“? Он одобрил».

Обстоятельства сложились так, что у Маршака, в отличие от Чуковского, появилась возможность влиять на политику в области детской литературы - об этом мы подробно будем говорить ниже - но, забегая вперед, что-то расскажем сейчас. Против стихов для детей Корнея Ивановича Чуковского - в частности против «Тараканища» - выступали идеологические работники, отвечавшие за воспитание детей, среди них Надежда Константиновна Крупская и Семен Афанасьевич Венгеров - литературовед и библиограф, от которого во многом зависело издание книг для детей (позже в беседе с Чуковским Маршак скажет: «Когда нет Венгерова, воздух чище»), «Эта гадина, оказывается, внушил Крупской ту гнусненькую статью о „Крокодиле“… Сейчас он выступил с двумя доносами на Институт детского чтения и на журнал „Искусство в школе“. Институт провинился перед ним в том, что Покровская (руководитель вышеупомянутого института. - М. Г.) в одном своем отчете о детских книгах не написала ни разу слов „пролетарская революция“, а в другом - написала не „коммунистическая“, но „общественная“. Читая все это, задумываешься, что и как быстро сделала с людьми новая власть! Ведь совсем еще недавно, в 1918 году, в альманахе „Елка“, выходившем под редакцией М. Горького и К. Чуковского, Венгеров напечатал свое стихотворение „Мышата“, а в 1920 году выпустил несколько детских книг. Есть у Венгерова такие стихи:

Гули-гули-гуленьки,

Что ж вы это, братцы?

Разве можно, жулики,

Из-за зерен драться?

Воробей, воробей.

Голубей ты не бей -

Будет, будет каждому

По зернышку важному,

И водицы по глоточку, -

Слышишь, точно молоточки,

Булькая и тенькая,

Капают сосульки…

Со ступеньки на ступеньку

Скачут гули-гуленьки.

Трудно представить, что всего через несколько лет после написания таких искренних стихов для детей автор стал обыкновенным доносчиком советской системы, потребовавшим - ни мало ни много - закрытия института и прочил себя на место Покровской».

Как известно, Крупская не разделяла взглядов К. И. Чуковского на творчество Н. А. Некрасова - Некрасов уже был «назначен» революционным поэтом. К. И. Чуковский не рассматривал его творчество столь примитивно. В защиту Чуковского выступил Маршак - он пошел к Людмиле Рудольфовне Менжинской, проректору Академии коммунистического воспитания имени Крупской. Из дневников К. И. Чуковского (запись от 1 апреля 1928 года): «Она… предупредила (Маршака. - М. Г.): „Если Вы намерены говорить о Чук., не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение“». Тогда Маршак пошел дальше - к самой Надежде Константиновне Крупской. «По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию, - пишет Чуковский. - Она возразила, что „Крокодил“ есть пародия не на „Мцыри“, а на „Несчастных“ Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. „Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел…“ - сказал М[аршак]. „Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет“, - резонно возразила она. „Параллель не совсем верная, - возразил М., - нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена“. Переходя к „Крокодилу“, М. стал доказывать, что тема этой поэмы - освобождение зверей от ига. „Знаем мы это освобождение, - сказала Кр. - Нет, насчет Чук. вы меня не убедили“, - прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился.

Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием».

Как пишет Корней Чуковский, его недруги были запуганы и письмом Горького, и протестом группы писателей, но более всего«…тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, - и судьба моих книжек была решена». Разрешили печатать и «Тараканище», даже «Муху-цокотуху» (этот гимн мещанству), «Мойдодыра», как ни странно, под запретом оставалось «Чудо-дерево». Вот под каким предлогом: во многих семьях нет сапог, а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос. Сегодня это кажется смешным, но тогда… Вот запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского, сделанная многими годами позже, 26 декабря 1958 года: «В 1921 году Л. М. Клячко (известный литератор и издатель. - М. Г.) задумал основать издательство… - Он пригласил меня… В то время после „Всемирной литературы“ я сильно голодал, семья была большая, и я охотно пошел в поденщики… Когда я привел к нему Маршака, тогда же, в самом начале 1922 г., он встретил его с восторгом, как долгожданного друга, издал томик его пьес и был очарован его даровитостью. Помню, как он декламирует:

На площади базарной,

На каланче пожарной,

упиваясь рифмами, ритмом, закрывая глаза от удовольствия. В качестве газетного репортера он никогда не читал никаких стихов. Первое знакомство с поэзией вообще у него состоялось тогда, когда он стал издателем детских стихов - до той поры он никаких стихотворений не знал. Весь 1922 и 1923 год мы работали у него с Маршаком необыкновенно дружественно, влияя друг на друга, - потом эта дружба замутилась из-за всяких злобных наговоров Бианки и отчасти Житкова, которые по непонятной причине невзлюбили С. Я., и я не то чтобы поддался их нашептываниям, но отошел от детской литературы и от всего, чем жил тогда М[арш]ак».

Отошел, но уйти совсем от детской литературы Корней Иванович, разумеется, не мог. В начале 1930 года Чуковский писал Маршаку: «Воображаю, как Вы устали. У меня тоже была проклятая зима. И как было бы чудесно нам обоим уехать куда-нибудь к горячему морю, взять Блейка и Уитмена и прочитать их под небом. У нас обоих то общее, что поэзия дает нам глубочайший - почти невозможный на земле - отдых и сразу обновляет всю нашу телесную ткань. Помните, как мы среди всяких „радужных“ дрязг вдруг брали Тютчева или Шевченко и до слез прояснялись оба. Ни с кем я так очистительно не читал стихов, как с Вами».

Бой за стихи К. И. Чуковского победитель Маршак закончил словами: «Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии… Ваша обязанность - стоять на страже у ограды детской литературы». Не без влияния Маршака в Комиссию по детской литературе были введены Вересаев, Пастернак, Асеев.

В июле 1928 года в СССР вернулся Горький. В конце августа того же года он инкогнито приехал в Ленинград. Чуковский и Маршак пошли к нему в гостиницу «Европейская». К Горькому не допускали никого, но, услышав знакомые голоса, он велел пригласить их к себе.«…Нас позвали в соседний 7-й номер, где и был Горький, - вспоминал К. И. Чуковский. - Он вышел нам навстречу, в серой куртке, очень домашний, с рыжими отвислыми усами, поздоровался очень тепло (с Маршаком расцеловался, М. потом сказал, что он целует, как женщина, - прямо в губы), и мы вошли в 7-й номер. Там сидели 1) Стецкий (агитпроп), 2) толстый угрюмый ч[еловек] (как потом оказалось, шофер), 3) сын Горького Максим (лысоватый уже, стройный мужчина) и Горький, на диване. Сидели они за столом, на котором была закуска, водка, вино, - Горький ел много и пил - и завел разговор исключительно с нами, со мной и М. (главным образом с М., которого он не видел 22 года!!). (31 августа)».

Я пробую вставить слово. Он кричит: „Не перебивайте!“ Как будто он читает стихи».

В ту пору Горький хотел и даже был уверен, что центр детской литературы будет в Ленинграде. Он поручил Маршаку подготовить предложения о будущем статусе Детгиза, составить дальнейшие планы развития детской литературы. И все это Маршак делал при участии Корнея Ивановича Чуковского: «Вчера был у меня Маршак. Полон творческих сил. Пишет поэму о северных реках, статью о детской литературе, лелеет огромные планы, переделал опять „Мистера Твистера“. Изучил итальянский язык, восхищается Данте, рассказывает, что Горький в последней статье (О планах в детской л-ре) почти наполовину написал то письмо, к-рое он, М., написал Горькому». Противоречия между Маршаком и Чуковским возникали не раз. Вот запись от 24 января 1934 года: «Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. - Куда? - Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… „Горького не будет, и вообще ничего интересного…“ Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского. Алексинский опоздал наконец прибыл А., и мы поехали».

В том же 1936 году, в августе, Корней Иванович пишет Маршаку: «Дорогой Самуил Яковлевич.

В марте 1939 года за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы Маршак был удостоен наивысшей по тем временам награды - ордена Ленина. В 1940 году Корней Иванович, поздравив Маршака с наградой («Вы вполне заслужили ее… страстным и мучительно-тяжелым трудом»), пишет прежде всего о делах в детской литературе: «Я знаю, как Вы сейчас утомлены, и все же не могу не напомнить Вам, что мы дали Сундукову (директору Учпедгиза. - М. Г.) обещание исправить несчастную „Родную речь“. Я познакомился с другими учебниками для первого класса. К моему удивлению, оказалось, что и Арифметика, и Букварь - превосходны, плоха только „Родная речь“. Больно будет, если и в следующем году школьники окажутся вынуждены пользоваться этой бездарной халтурой. Я мог бы исправить „Родную речь“ в несколько дней - и потом прислать ее Вам для дополнительной правки, но Сундуков, как мне кажется, вовсе не желает нашей помощи. По крайней мере я вынес такое впечатление из недавнего разговора с ним (по другому поводу). Что же нам делать? Не поговорить ли с Потемкиным (в то время - народный комиссар просвещения. - М. Г.)?»

В годы войны Корней Иванович Чуковский оказался в эвакуации в Ташкенте. В декабре 1941 года он пишет Маршаку: «Здесь я живу хорошо, хотя и бедствую, ибо никаких денег у меня нет. Приходится зарабатывать тяжелым трудом: лекциями, выступлениями. Но хорошо хоть то, что лекции мои собирают народ и что у меня есть еще силы читать их. Я бросил все мое имущество на произвол судьбы, т. к. уехал внезапно. Не знаю, дошло ли до Вас мое письмо, где я благодарил Вас и Софью Михайловну за дружеское отношение к Лиде. Без Вашей помощи Лида не доехала бы до Ташкента - этого я никогда не забуду». В этом же письме Корней Иванович Чуковский с восторгом отзывается о переводах Маршака, к которым он вернулся в Ташкенте, готовясь к лекциям в институте: «Рядом с Вами другие переводчики - почти все - косноязычные заики». Фраза эта вырвалась у Корнея Ивановича Чуковского не случайно. В письме от 15 ноября 1954 года он писал Маршаку: «Виртуозность Вашего стиха такова, что рядом с Вами большинство переводчиков (не только Шенгели) кажутся мне бракоделами».

После длительного перерыва, омраченного «Бармалеем», дружба Чуковского с Маршаком возобновилась лишь во второй половине 1950-х годов. Маршак из-за болезни не смог присутствовать на юбилейном вечере Корнея Ивановича, но на нем было зачитано известное «Послание семидесятипятилетнему К. И. Чуковскому от семидесятилетнего С. Маршака». Вскоре Корней Иванович написал Маршаку ответ:

«Дорогой Самуил Яковлевич.

Как весело мне писать это слово. Потому что - нужно же высказать вслух - между нами долго была какая-то стена, какая-то недоговоренность, какая-то полулюбовь. Анализировать это чувство - не стоит, вникать в его причины скучновато; думаю, что это зависело не от нас, а от обстоятельств и добрых людей. Я, Вы знаете, никогда не переставал восхищаться Вашим литературным подвигом, той многообразной красотой, которую Вы вносили и вносите в мир, очень гордился тем, что когда-то - в первый год нашего сближения - мне посчастливилось угадать Ваш чудесный талант, созданный для огромной литературной судьбы (вообще то время вспоминается как поэтическое и самозабвенное единение двух влюбленных в поэзию энтузиастов) - и зачем было нам угашать эти первоначальные чувства? От всей души протягиваю Вам свою 75-летнюю руку - и не нахожу в себе ничего, кроме самого светлого чувства к своему старинному другу».

Немногие отважились выступить в защиту Иосифа Бродского. Среди этих немногих Маршак и Чуковский. Именно они отправили в суд телеграмму: «Иосиф Бродский - талантливый поэт, умелый и трудолюбивый переводчик… Мы просим Суд… учесть наше мнение о несомненной литературной одаренности этого молодого человека». И хотя подписи были нотариально заверены, судья (если бы так повел себя только судья, а сколько писателей повели себя более гнусно) отказался приобщить эту телеграмму к делу. Бродского осудили.

Прочитав книгу Маршака «В начале жизни», Корней Иванович написал Самуилу Яковлевичу 5 мая 1960 года: «Книга ваша была для меня утешением во все время моей болезни. Я читал ее десятки раз - и держал у себя под подушкой. Книга - что и говорить! - первоклассная, не имеющая никаких параллелей в современной словесности. Рядом с нею другие книги такого же жанра кажутся косноязычными, неряшливыми, неуклюжими, тусклыми. Восхищает меткость попаданий - стопроцентная. Сто из ста возможных».

В 1962 году Корней Иванович написал Маршаку: «Я с ума сошел от радости, когда услыхал Ваши стихи. И радовался я не только за себя, но и за Вас: ведь если Вы можете ковать такие стихи, значит, Ваша чудотворная сила не иссякла, значит - Вы прежний Маршак, один из самых мускулистых поэтов эпохи».

А спустя некоторое время Чуковский вновь пишет Маршаку: «Как-то даже неловко говорить в лицо человеку, особенно другу, такие слова, но ничего не поделаешь, - ведь то, что я хочу Вам сказать, это сущая - а не юбилейная - правда: Вы, Самуил Яковлевич, истинный классик. Я считаю это определение наиболее точным. Вы - классик не только потому, что Вы ведете свою родословную от Крылова, Грибоедова, Жуковского, Пушкина, но и потому главным образом, что лучшие Ваши стихи хрустально-прозрачны, гармоничны, исполнены того дивного лаконизма, той пластики, которые доступны лишь классикам. В них нет ни одной строки, которая была бы расхлябанной, путаной, туманной и вялой».

Закончить повествование на тему «Чуковский - Маршак - дети» хочу блистательным посланием Маршака Корнею Ивановичу Чуковскому:

Мой старый, добрый друг Корней

Иванович Чуковский!

Хоть стал ты чуточку белей,

Тебя не старит юбилей:

Я ни одной черты твоей

Не знаю стариковской.

Таким же будешь ты и впредь.

Да разве может постареть

Веселый бард, чья лира

Воспела Мойдодыра.

Тебя терзали много лет

Сухой педолог-буквоед

И буквоед-некрасовед,

Считавший, что науки

Не может быть без скуки.

Кощеи эти и меня

Терзали и тревожили

И все ж до нынешнего дня

С тобой мы оба дожили.

Могли погибнуть ты и я,

Но, к счастью, есть на свете

У нас могучие друзья,

Которым имя - дети!

Последним четверостишием этого послания Чуковский завершил подготовленную к изданию в конце 1960-х годов рукопись своей «Чукоккалы».